Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма

Весной моего мужа назначили в Джибути, а я осталась в Марселе с папой и взяла его к себе, так как он совсем заболел. У него был рак простаты, и я не могла его оставить. Сердце его сдавало, ему уже было 83 года, да еще болезнь. И вот он умер зимой, на Рождество. Умер в кресле, читая мне вслух русские газеты из Сан-Франциско, в то время как я сидела рядом и шила русскую косоворотку для Эдуарда, сына Мориса от первого брака. Вдруг он почувствовал себя плохо, и, когда пришел доктор, он уже скончался. Я долго не могла оправиться, ведь еще последнее лето он гулял со мной в этих еловых лесах, и я не могла представить, что конец наступит так скоро…

Потом, к весне, я вернулась в Джибути. Это маленький городок в песках, где страшно жарко. Но там чудное море, и мы жили на самом пляже <…>. В Джибути я провела год, и мы вернулись во Францию на шесть месяцев. Тут я впервые ездила в Киев, к папиной сестре (Нине Михайловне Андерсен [83]), с которой мы списались только за последние годы через Красный Крест (папа списался). В Киеве я была только пять дней, жила в гостинице, как туристка. С тетей мы очень подружились и все время переписываемся. Она одна, на маленькой пенсии, в маленькой комнатушке.

Потом мы прожили три года в Сайгоне. У нас был большой дом. большой сад, хорошая прислуга, но ездить вокруг в последние два года было нельзя из-за войны. И вообще видела много грустного. Да и опасно было. Никогда не знаешь, где разорвется бомба. Сайгон оставил грустное впечатление. После Сайгона мы опять приехали на шесть месяцев во Францию, и я опять ездила к тете в Киев на неделю и в Одессу на два дня. Жила у тети в комнатушке, видела Таю Жаспар [84], помните ее?

Когда вернулась, мы сразу поехали на Таити — пароходом, по новому пути, через Панамский канал. Наш дом был на горе, с видом на море, всюду цветы, пальмы. Мы прожили там всего два года, и я ревела, уезжая.

И вот я здесь. Кончается бумага и время. Надо готовить ужин. Целую Вас. Спрашивайте, если что интересно <…>.

К. В. Батурину [85]

26 марта 1969. Таити

Дорогой Кирилл!

Ваше письмо и большую почту получила как раз на мой день рождения [86]. Но с ответом опять запоздала… Вышло несчастье с моими кошками – тиф. Один маленький умер, двоих отходила. Да, я кошатница не по убеждению, а, видно, по карме. Я люблю всех животных кроме крокодилов и красных муравьев, хотя и они не виноваты, что уродились такими.

И вот эта любовь ко всем очень трудная вещь. Она-то и заставляет меня больше всего думать и искать выход. Я, к примеру, тоже очень люблю птиц, и получается совсем неладно, когда кошка, которую я только что со слезами выходила, убивает птицу. И вот тут-то и есть вопрос, на который я никак не нахожу ответа. Как можно иметь вместе Любовь и Радость, если страдают те, кого любишь? Почему я именно говорю о животных? Потому что про людей можно многое объяснить: карма, сами виноваты, страдание очищает и многое другое. Но кроме людей ведь мир полон жизнью всяких существ, которые только и живут тем, что поедают друг друга…

И вот второй вопрос: как можно применить к этому миру учение о Любви и Сострадании. Оно словно противоречит всему его устройству, как аномалия (если не считать материнского инстинкта, но это входит в борьбу видов). Получается, что сострадание — абсурд. Нет ни правых — ни виноватых, ни добра — ни зла — все родились такими, какие они есть, с потребностью убивать друг друга. Откуда же взялась эта Любовь, это Сострадание? Из книг? Нет, я не верю. Оно не могло бы быть таким мучительным, таким настоящим. Или, в моем случае, это подавленный материнский инстинкт?.. Я не могу в этом разобраться и лезу всю жизнь с этим вопросом ко всем. Лезла и к Кришна-мурти, и к Рериху [87] и — никакого просветления.

Это отравляет мое существование больше, чем что-либо другое (конечно, у меня есть и «личные» переживания, но это просто — слабости, «желания» их можно объяснить и надеяться «перерасти»). А тут даже не знаешь – куда расти?

«Песня о счастье» мне совершенно непонятна. «Да будем мы, в таком случае, свободны от болезней, живя счастливо среди тех, кто ими обеспокоен. Среди людей, пораженных болезнями, да будем мы пребывать свободными от мучений». Это, должно быть, какое-то особенное, очень приятное сострадание, только для названия, или я до

чего-то не дошла. Дойду ли?.. И, если есть эволюция, почему все так и остается, как было? И вот, Кирилл, со всей моей любовью к земле, я чувствую себя «не дома» <…>.

М.Г. Визи [88]

Сентябрь 1983. Иссанжо

Дорогая Муся (называю Вас так, как Мэри называла). Прежде всего, простите за такой нескорый отклик на Ваше письмо, за которое я Вас очень благодарю. Спасибо также за вырезки, найденные в архиве Мэри, а также за те, что вы прислали от себя. <…>

Вообще же в отношении стихов я в смятении: в «Русской мысли» часто превозносятся такие стихи, в которых ничего не понятно. Или надо впасть в особый транс, чтобы быть на нужной волне? Или переменилась мода и я устарела? Тогда стоит ли писать вообще? Или нужно к стихам подходить, как, скажем, к абстрактной живописи — не понимать, а только чувствовать? <…>

Ваша приписка о неожиданной смерти Лапикена — еще один удар, еще одна потеря. Этот год был полон потерь. Много поумирало знакомых и вокруг меня, но люди, с которыми мы близки или даже просто знакомы с юности, всегда ближе. И даже ближе, чем раньше: так, я была очень рада визиту Муры Л<апикена> и переписке, которая возникла после этого, хотя в молодости мы никогда не дружили. Он не успел ответить на мое последнее письмо (так же как и Мэри), где я спрашивала о дате ее смерти… Напишите, когда умер

Мура — 13 августа?

Валерий Перелешин считает, что я должна написать о Мэри для «Русской мысли». Но мало быть привязанным <к> Мэри для «Русской мысли». Но мало быть привязанным к человеку, — я боюсь «обеднить» ее облик <…>. Все, что вдруг написалось, — это маленькое и тоже не «богатое» стихотворение, наверное, еще не выстоявшееся. Правда, я и не пыталась написать что бы то ни было и на письма не отвечала долгое время: совсем сошла с рельсов морально и, как всегда в таких случаях, прячусь в бесконечную суетливую работу, которой и без того хватает на целый день.

Вероятно, Мэри говорила Вам, что я вечная болельщица о животных. Это вовсе не «мило», а очень страшно, берет время и нервы. И вот хочется спросить Вас о судьбе Мэриных кошек, — у нее было две, кажется, — что же с ними?

Пока, только для Вас, это стихотвореньице: