Синий дым

Мне рассказывала секретарь «Объединения русских писателей во Франции» поэтесса Анна Елькан: «Во время оккупации Иван Алексеевич вел себя необычайно достойно и патриотично. Совершенно открыто высказывал свое презрение и ненависть к оккупантам… внимательно следил за событиями на фронтах по английскому радио, что строго каралось немецкими властями, упорно верил в конечную победу русского народа. Мы — евреи — находились, конечно, в очень угнетенном состоянии, но Иван Алексеевич своим поведением возвращал нам бодрость и мужество, мы ведь знали, что за укрывательство и ему грозили арест и концлагерь!»

Я снова встретился с Буниным в Париже в 1945 году, после победы, и впоследствии нередко бывал у него в доме. Вся атмосфера в бунинской семье весьма изменилась. Немалую роль в этом сыграло ближайшее окружение Бунина. Вера Николаевна, жена писателя, была настроена весьма патриотично, просоветски, не говоря уже о Леониде Зурове, участнике «Сопротивления», связанном с «Союзом Советских Патриотов». Я тоже все это время работал в этом «Союзе». И когда мы стали советскими гражданами, это нисколько не изменило к нам простое и дружеское отношение Бунина, и мы продолжали бывать в его гостеприимном доме.

Любопытен один эпизод. Бунин внимательно следил за советской литературой и, когда появился «Василий Теркин» Твардовского, пришел в восторг, тотчас же написал в Москву своему старому приятелю Телешову с просьбой передать Твардовскому свое восхищение.

Между двумя поколениями бунинских друзей шла напряженная «борьба за Бунина». Когда представилась возможность взять советский паспорт, Бунин его не взял. Теперь это уже не объяснялось его пресловутой довоенной «непримиримостью». Вот что он говорил Л. Зурову — Леонид рассказал мне: «Я глубокий старик, и начать жизнь по-новому — поздно. Новую Россию я не знаю, а, вернувшись, изучать ее прежде, чем писать, у меня нет времени. Не советую и вам возвращаться, Вы тоже уж не молоды. У вас здесь пять книг, по-моему. У вас хорошая пресса, вы создали свое имя, а если вы поедете, все нужно будет похерить, там ваших книг не примут, нужно будет сначала узнать и изучить жизнь, а потом уж писать, и кто знает, что получится?» — Леня задумчиво посмотрел на меня и сказал: «Знаешь Юра может быть, старик и прав…» Я думаю, Зуров ошибся. Ант. Ладинский попал на Родину раньше меня и был на три-четыре года старше. Очень жалко, что замечательные стихи его не нашли отклика на Родине, но он переиздал и издал три своих исторических романа, напечатанных еще за рубежом, а четвертый написал уже в Москве и был принят в Союз писателей СССР. Правда, ему очень помогла его московский друг, замечательный человек, научный сотрудник библиотечного музея Полина Львовна Вайншенкер. Несомненно, ее же заботой и трудами все три романа вышли посмертно, одной книгой в 900 страниц! Не говоря уже о многотысячных тиражах.

Еще один эпизод из биографии Бунина. Я уже говорил, что до войны Бунин был крепеньким орешком «непримиримости», весьма безрассудным, и кто бы мог подумать, что настанет время (1946 г.), когда по приглашению посла СССР во Франции

А.Е. Богомолова Бунин поедет в сопровождении близкого ему человека — писателя Н. Рощина, вернувшегося в Союз с первой очередью — в качестве гостя в Советское Посольство на улице Греналь.

Через несколько дней я пришел к Буниным. Оказалось, что Иван Алексеевич уже поужинал и ушел в свою комнату. Я принес с собой бутылку водки и какую-то закуску. Из бунинской комнаты раздалось:

— Кто пришел?

— Юра Софиев, — ответила Вера Николаевна.

— «Осетины шумно обступили меня и требовали на водку», — в шутливом настроении Иван Алексеевич непременно обрушивал на меня цитату из лермонтовской «Бэлы», виной тому была моя кавказская фамилия, хотя никакого отношения к осетинам я не имел. Через несколько минут он вышел из комнаты, извинился за свой халат. Сел он напротив меня на диван, скрестив под себя ноги, на голове у него была не то ермолка, не то тюбетейка, и в этой позе, в этом халате он показался мне древним татарским ханом. Мы чокнулись и выпили по рюмке водки. Закусили.

— Ну, рассказывайте, как прошло свидание с Богомоловым?

— Да, да, очень хорошо! Мой посол позвал меня, и я, конечно, поехал.

Бунин употребил эту фразу: «мой посол».

— Прием был очень радушным, Богомолов был безукоризненно тактичен, не касался политики. Под конец спросил меня: «Ну что, Иван Алексеевич, очень соскучились по России?» — Я ответил: «Очень, очень соскучился, Александр Евдокимович!»

Я знал, что деловой разговор шел об издании сочинений Бунина в Советском Союзе, но говорили, что по этому поводу получилась какая-то размолвка. Сам Бунин ни слова не сказал, а я, разумеется, расспрашивать не счел возможным*.

*[В одном из рукописных вариантов отец пишет, что Бунин настаивал на том, чтобы печатать его произведения без единого изменения и притом только по старой орфографии. В этой связи вот выдержка из воспоминаний Рощина о Бунине (1956 г.), машинописную рукопись которых я нашел в архиве отца: «…Бунин, говоривший о себе что если в его тексте убрать запятую, то ему станет физически больно как если бы у него вырвать ноготь, написал в Москву бестактное письмо, в котором под угрозой обращения в международный суд требовал согласовать текст сборника своего собрания сочинений в берлинском издательстве «Петрополис»… Издание было приостановлено». — прим. И. Софиева.]

В 1950 году Бунину исполнилось 80 лет. В этот день на улице Оффенбах шло паломничество. Народу в квартире было полно. Приходили, поздравляли, уходили. Писатели, художники, артисты, композиторы, общественные деятели, ученые, просто друзья и знакомые приносили свои поздравления и добрые пожелания великому русскому писателю. Этот почтительный людской поток, несомненно, утомлял Ивана Алексеевича. Вера Николаевна ходила по квартире с тревожным и страдальческим видом, стараясь пропустить как можно меньше народу в комнату юбиляра. Как обычно, в старой парижской квартире, в комнате Ивана Алексеевича горел камин.

А через три года Бунина не стало. Умер он 8 ноября, в 3 часа ночи, в 1953 году. Отпевание шло в русском соборе на улице Дарю. У ограды ждал похоронный фургон, чтобы отвезти Ивана Алексеевича на русское кладбище Сент-Женевьев де Буа, в 25 километрах на юг от Парижа. Гроб несли с высокой каменной соборной лестницы через церковный двор до фургона на своих плечах поэты и писатели, и те из них, которые должны были вернуться на Родину, и те, что остались эмигрантами. Я чувствовал плечом, насколько тяжел гроб. Говорили, что в дубовый гроб вложен цинковый, так как Бунин мечтал и надеялся, что его прах, рано или поздно, будет перенесен в родную землю.

Могила Бунина — серый тяжелый каменный крест необычной формы, в начале аллеи, наискось от могилы моего отца. Так что, приезжая к отцу, я, естественно, шел поклониться и Ивану Алексеевичу. Он тогда лежал один, Вера Николаевна умерла уже после моего возвращения на Родину.

РЕЗИСТАНС — СОПРОТИВЛЕНИЕ

Жить в эмиграции литературным трудом, как я уже говорил, да еще будучи молодым поэтом было совершенно невозможно. Ничтожен гонорар в эмигрантской прессе, да в нее еще нужно было попасть. Смехотворные также тиражи книг на русском языке. «Маститые старики», помимо скромнейшего гонорара, жили на всевозможные пособия от различных общественных организаций, а молодым приходилось работать. Кое-кто устраивался в торговых предприятиях мелкими служащими, но большинство во Франции занималось физическим трудом. Люди трудились на заводах, фабриках, за баранкой такси (в Париже было до 4500 шоферов такси), малярами, чистильщиками парижских витрин. В тридцатых годах я одно время тоже работал на подобном предприятии по чистке витрин, с поэтом Алексеем Эйснером. В 36-м году, в эпоху Народного Фронта, мы с ним участвовали даже в рабочих забастовках, посещали профсоюзные собрания и ходили на митинги.