Прогулка под деревьями

Эти, кажется, отворяющиеся двери, образы и т. д.

После нескольких подобных «озарений» и попыток их осмыслить (понятно, негодных, и что мне всякий раз мешало?), после уже стольких лет

Так и боярышник поражал меня всякий раз, как я его видел. Его ветки сплетались аркой моста, под которым тянуло пройти, чтобы оказаться в каком-то ином пространстве, отчетливо помня тем не менее, что все это «невзаправду».

Так — или чуть по-другому — и полет козодоя, словно нащупывающего дорогу между днем и ночью, между землей и небом, всегда чудился вначале чем-то иным, как бы предвестьем, пускай потом оно всякий раз оказывалось мнимым.

Так и невидимый ручей под густыми, колючими, непролазными кустами — его несмолкающий, неуловимый голос, как будто бы тоже доходящий до нас откуда-то из иных краев,

и вся поэзия подобного склада, вся музыка, вся живопись,

уводящие к затаенному и безымянному.

февраль

Слова из «Беседы птиц» [95], которую я видел в замечательной парижской постановке Питера Брука (птицы прилетают в долину Небытия, но звездочет приободряет их, побуждая лететь дальше): «Даже если этот мир и мир иной вдруг исчезнут, мельчайшая крупинка песка не перестанет существовать. Даже если от людей и духов не сохранится ни следа, капля воды останется той же тайной». Эпиграф к любой книге стихов, которую кто-то еще рискнет написать и напечатать в наше время.

Мое давнее неприятие и сюрреализма, и мистики как-то связаны. Мне хотелось найти для себя средний путь; может быть, этой мечте не хватало силы.

Сегодня мне случается слышать визионеров, говорящих с куда большим напором или более острой ностальгией; свет для них — несомненное озарение, они как будто не чувствуют в нем обмана. На нижнем пути рискуешь потерять всякое представление о ясности. И, как знать, действительно ли он все еще более труден?

Если единственная путеводная звезда — это едва заметный розовый отсвет на бахромчатом краю ангельского крыла, то чем это может помочь? Тут был бы нужен пожар — иначе эту стену не одолеть. Или все это опять не более чем слова, зачаровывающие, но не затрагивающие повседневной реальности?

Слишком далекие от жизни? Как беглец, прячущийся в лучах, в сиянии зари.

Как беглец, прячущийся в утренних лучах…

апрель

Уже давно, с первых опубликованных переводов Лейриса, Хопкинс [96] притягивает меня, как еще раньше — хоть и не с такого расстояния, ведь я мог читать его в оригинале, — притягивал Гёльдерлин. Мне кажется, первый поднялся в воздухе поэзии на высоту не меньшую, чем второй, и так же мучительно с нее рухнул. Но у Хопкинса куда больше внимания к видимому миру, куда больше его знания, что, может быть, естественно, когда от Германии переходишь к Англии (впрочем, Гёте меня в данном случае полностью опровергает).

Эти несколько слов — сущая мелочь (всего лишь отсвет, не больше). Тем не менее их достаточно, чтобы меня коснулась и в который раз перенесла за пределы любых размышлений и колебаний внутренняя сила поэзии. Так что мне пришлось бы снова спрашивать себя, как это случилось, и наверняка не находить, задай я этот вопрос, никакого объяснения.

Или в «Величии Господа», которое перевел Мамбрино:

Кажется, мы, когда это видим, уже не одни и вдруг застигнуты, задеты чем-то вроде отзвуков малого колокола, зазвонившего в далекой горной церквушке.

А через несколько страниц — «эта синь, словно дождь изобилья», все признаки Рая, звучная трель дрозда, вроде пения славки, только что донесшегося до меня с ближней липы. Внезапное ощущение эстафеты, передаваемой, при всей разнице уровней, от поэта к поэту, и вместе с тем ощущение пути след в след.

Эти прохожие в «Фонаре за городской стеной», исчезающие, как огоньки в ночи. И Христос как единственная надежда.

Светящаяся пшеничная (или ячменная) полоса вечером, часов около десяти, вишня с сочными красными ягодами на краю поля, почти полная луна. Это сияние колосьев в тихий вечерний миг, несколько овец под дубами — и далекая трель козодоя.

июль

Славка на ветке липы: поразительно, загадочно ясная трель словно прокалывает, пронизывает какую-то завесу, переходит предел.

Связь с тем, что я читаю сейчас у Сухраварди [97], чьи образы, особенно в превосходной «Повести о багряном Архангеле», как будто присоединяются к моим разрозненным предчувствиям непосвященного.

И даже к увиденному наяву, вроде двух вчерашних маленьких удодов в дорожной пыли с их головками, похожими на невесомые молоточки. У Сухраварди они указывают путь в таинственном странствии:

«Но в ночные часы мы поднимались во дворец, который высился над огромным пространством, открывавшимся за окном. К нам часто прилетали голуби из лесов Йемена, рассказывая о том, что происходит в запретном краю. Порой до нас доходил и свет йеменской звезды, которая сияла с правой, „восточной“ стороны, сообщая о семействах, живущих в Наджде. Ветер, пропитанный ароматами арака, рождал в нас один взрыв восторга за другим. И тогда мы дышали желанием вернуться на родину, смешанным с тоскою по ней.

Так мы поднимались по ночам и спускались вниз днем. И вот однажды, ночью полнолуния, мы увидели влетающего в окно и приветствующего нас удода. В клюве он держал письмо, присланное „с правой стороны дола, располагающегося на благословенной равнине, в глубине кустарника“.

Удод сказал: „Я нашел способ освободить вас обоих и принес вам „верные вести из земли царицы Савской“. Вы найдете все объяснения в письме вашего отца“».

Меня особенно тронуло то, что «йеменская звезда», встающая на этих страницах, это Канопус, который я полюбил, открыв его для себя однажды поутру только этим летом.

«О Давид! Домашний кров теперь не для меня. Мое место среди тех, чье сердце разбито». Загадочные слова Сухраварди из трактата под названием «Язык муравьев». Может быть, я не понимаю их до конца, но слышу всем сердцем.

Как и эту фразу из «Книги испытаний» Аттара: «Кто знает, до каких высот способна подняться утренняя молитва простой старухи?»

Утро, и этот летний свет, из года в год неминуемо переносящий меня к тому давнему переезду на лодке через Невшательское озеро к Эставайе, когда этот город на миг показался мне издали тем швабским городишком, каким, должно быть, виделся Гёльдерлину, хотя он в ту пору еще не упоминал о «философском свете» за окном, который через полтора века так заворожит Гюстава Ру (свидетельством чему наброски его «Реквиема» — обязательно нужно их опубликовать).

август