«Я помню осенью дождливой…»
Я помню осенью дождливой
На узкой улице высокий дом,
И комнату во двор с большим окном,
И женский взгляд, спокойный и пытливый.
И это все, и большего не надо.
Так возникает мир из пустоты.
От одного, еще чужого, взгляда
Легко сердцам заговорить на ты.
А через месяц будет день последний:
Вокзал, вагон и быстрое прости;
Останутся на рельсовом пути,
Где поезд был, одни пустые бредни.
И буду я по улицам кружить,
Где так недавно мы бродили рядом.
И это все. И большего не надо.
Но только — с этим очень трудно жить.
Берлин. 1923
«Два слова есть: любовь и расставанье…»
Два слова есть: любовь и расставанье,
Они звучат как строгий перезвон.
Лихая доля тем, кто обречен
Их сочетать в одно повествованье.
Но говорить: люблю! Но говорить: прощай!
Не вправе, кто не выстрадает право,
Кого не мчит по городу трамвай
В небытие за первою заставой.
Судьба завистлива, а жизнь горда,
И темные вкруг нас роятся сипы:
Грохочут молоты, скрежещут пилы
И в глубь земли уходят поезда.
На что нам труд, и подвиги, и слава?
Приюта нет и некуда идти.
Но говорить: люблю! Но говорить: прости!
Не вправе, кто не выстрадает право.
Берлин. 1923
IV
«Какого Божьего суда…»
Какого Божьего суда
Мне ждать смиренно и уныло,
Когда исчезли без следа
И прошлый я, и то, что было?
И разве Судный День страшней
Всех дней моих, пустых и лживых,
Бессмысленно несчастных дней
И дней бессмысленно счастливых?
Париж. 1925
Тело
Оно рычит от голода и жажды,
А сытое резвится или спит,
Но твердо знает, что живет однажды
И мертвого ничто не воскресит.
Все было бы и просто и прекрасно,
Но дьявол позавидовал ему
И посулил за подвиг ежечасный
Бессмертье, непонятное уму.
Париж. 1925
«Живут у вас поденщиками звери…»
Живут у вас поденщиками звери,
В стеклянных клетках молнии горят,
И боги с видом пьяных подмастерий
О заработной плате говорят.
Но будни надо облекать в отрепья
И жить опасно яростной душой:
Так разрушительно великолепье
Лесных пожаров и любви большой.
Париж. 1925
«Поминки справил я под Новый год…»
Поминки справил я под Новый год
Не радостно и не уныло.
Таков закон: вовек не оживет,
Что полнотой и смыслом жизни было.
Ты не нужна для счастья моего,
И пропастью меж нас легло молчанье.
Но вот бывает, что слышней всего, —
Всех кликов жизни, — вздох воспоминанья.
Париж. 1925
«Завидна людям жизнь моя…»
Завидна людям жизнь моя,
Но за полсотню лет забвенных
Ни разу не было, чтоб я
Сказал: пребудь, о миг блаженный.
Когда на солнце тает лед,
Рыбак сурово чинит сети;
А счастье — это синий свод
Над лужей, где резвятся дети.
Париж. 1926
«Всю жизнь трудиться, чтоб прожить…»
Всю жизнь трудиться, чтоб прожить,
Рожая, выть, как воют звери,
И жалкой долей дорожить,
И жадным заповедям верить.
Легко и просто им гудеть
Торжественной и властной ложью;
И все же: Божьего в труде
Лишь то, что он — проклятье Божье.
Париж. 1926
«Мое окно на уровне земли…»
Мое окно на уровне земли,
Пустынный двор глядит в пустые стекла.
Когда дожди осенние прошли,
Казалось мне: душа насквозь промокла.
Легко войти и в дом, и в жизнь мою,
По лестницам взбираться много хуже.
Но на земле и птицы не поют,
А лишь клюют зерно и пьют из лужи.
Париж. 1926
«Все марево: дела, мечты и знанье…»
Все марево: дела, мечты и знанье,
Одни не тают с былью вековой
Любви мучительной очарованье
И мастером запечатленный строй.
Они пребудут над моей могилой,
И горестный забудется рассказ:
Любимая однажды изменила,
Искусство изменяет каждый час.
Париж. 1926
«Когда безжизненное тело…»
Когда безжизненное тело
Обмыв, оплакав и отпев,
Запеленали в саван белый
И закопали, — Божий гнев
Его архангельской трубою
Воззвал из гулкой темноты:
«За жизнь, что прожита тобою,
Как предо мной ответишь ты?»
И тело глухо отвечало:
«Не знаю я, как жизнь прошла;
Я радовалось и страд ало,
И в этом я не вижу зла.
Но так мгновенны все соблазны,
Но так забвению, что мертво,
И так все дни однообразны,
Что я не помню ничего».
В руке Петра ключи звенели,
И жадный гул земли притих.
«А, ты, душа живая в теле,
Ответишь ли за вас двоих?»
Душа от грозных слов взметнулась:
«Ненужной телу я была.
И с ним не споря, завернулась,
Как в белый саван, в два крыла.
А то, что до меня проникло,
Во тьме тревожной и пустой,
Я с давних пор считать привыкла
Ненужной миру суетой».
Презрительно их слушал третий
И были очи, как мечи.
«За вас обоих тот ответит,
Кто жизни вас не научил».
А Петр шептал: «Проснитесь, дети».
И поднял райские ключи.
Париж. 1925
