Том 5. Стихотворения 1941-1945. Статьи

Глубоко потрясают национальные ойротские песни, как и песни других наших народов.

У всех нас, у всех народов СССР, есть одна общая песня. Эта песня – Сталинская Конституция, воплощающая грандиозные победы социализма в нашей стране. Эта песня будет звучать в веках.

Давайте, поэты, глубоко изучать нашу великую Конституцию, воплотим ее замечательные победы в наших песнях, воспоем достижения, в ней запечатленные, тех людей, которыми эти достижения завоеваны.

Пропоем такую песню, чтобы в ней была вся наша душа, и тогда эту песню запоет весь народ.

Мы должны нашу песню сделать боевым оружием, готовые встретить гром, если он грянет. В час испытаний поздно оттачивать свое оружие, его нужно готовить заблаговременно.

Дело идет не просто о песне, а о наших творческих обязательствах.

Народ наш поет и требует от нас хороших, полнозвучных песен.

К созданию таких песен я и призываю наших поэтов.

Честь, слава и гордость русской литературы ^*

О Крылове нельзя было сказать, что «ларчик просто открывался». В годы ранней молодости Крылова «ларчик» и открывать было не нужно: он был открыт.

Если бы мы, не назвав имени поэта, начали писать о нем так: поэт-волжанин, провел он свои детские годы в условиях близкого соприкосновения с «простым народом», у которого он много хорошего воспринял и любовь к которому сохранил на всю жизнь. Попав в Петербург, он обнаруживает склонность к писательству, проявляет на этом поприще исключительную энергию в качестве драматурга, журналиста-сатирика и стихотворца. Обзаводится даже собственной типографией, на которую пало правительственное подозрение, что в ней отпечатана «преступнейшая» по тому времени книга… Если бы мы так начали писать, то можно было бы подумать, что речь идет о… Некрасове. Но таков был в молодости Крылов: та же бьющая ключом энергия, то же неприкрытое влечение к радикально мыслящим, передовым деятелям своего времени (Радищеву).

Но над Крыловым нависла опасность. Ему стала грозить беда. Его постигло горькое разочарование: лбом стены не прошибешь. И Крылов, как говорится, сошел со сцены. И не на малый срок: на двенадцать лет. Перебывал он за это время в разных, порой пренеприятных, положениях, о которых впоследствии не любил вспоминать. Он стал скрытным, осторожным. «Ларчик» закрывался наглухо. Поэт Батюшков вынужден был о Крылове сказать: «Этот человек – загадка, и великая!»

Крылов возмужал. По внешнему складу это был высокий, коренастый, величественный дуб. Но этот умудренный горьким жизненным опытом человек в 1806 году всенародно объявил, что он – трость. Случайно или не случайно так получилось, но первая крыловская басня «Дуб и трость» приобрела видимость авторского манифеста: я – трость.

В другом случае кряжистый автор объявил, что он- «василек», который, «голову склоня на стебелек, уныло ждал своей кончины».

В третьем случае он прикинулся невинным чижиком:

«Чиж робкий». Такое самоуничижение Крылова носило издевательский характер над тугоухим коронованным «Фебом», сиречь над Александром I, к которому приведенное «чириканье» и адресовалось; издевательским потому, что Крылов сторонником чистого искусства («так как-то пелось!») заведомо не был и не мог им быть по самой природе своего сатирического дарования.

Однажды Крылов приравнял себя к соловью, но только для того, чтобы своим читателям доверительно («на ушко») пожаловаться:

Да и то сказать: главная кошка, «ласково его сжимая», не безоговорочно верила соловью. Была оговорка. Однажды Александр I изрек, что он «всегда готов Крылову вспомоществовать, если он только будет продолжать хорошо писать».

Крыловский ходатай, статс-секретарь Оленин, подкрепил в начале 1824 года свое ходатайство мотивировкой, которая обнажает смысл царского изречения:

«Всемилостивейший государь! Я бы никак не осмелился утруждать ваше величество подобною просьбою, если б не имел еще в памяти царского вашего изречения в подобном случае и если б г. Крылов, сверх отличного своего таланта, не был всегда тверд в образе своих мыслей о необходимости и пользе чистой нравственности и отвращения его от вольнодумства, что доказывается всеми его баснями».

Что крыловскими баснями «доказывается» нечто иное, что в них кроются корни того «зла», против которого в грибоедовском «Горе от ума» так решительно ратовал Фамусов:

это явствует из ответной реплики Загорецкого:

Речь, конечно, могла идти только о баснях популярнейшего баснописца Крылова. Такой выпад против них в устах Загорецкого особенно показателен, поскольку Загорецкий принадлежал к числу тех расплодившихся к концу царствования Александра I типов, о которых в грибоедовской комедии было сказано:

«При нем остерегись, переносить горазд», – то есть Загорецкий был политическим доносителем, и он-то лучше знал, каков был подлинный резонанс басен Крылова в той культурно-передовой общественной среде, в которой «по долгу доносительства» он, Загорецкий, вращался. Будущими декабристами крыловские басни воспринимались как остро политическая сатира, своей направленностью звучащая в лад с настроениями, которые ими владели, и помогающая тому делу, к совершению которого они готовились. Александр I не мог не знать этого и не мог поэтому не усомниться в том, что Крылов «тверд в образе своих мыслей о необходимости и пользе чистой нравственности и отвращения его от вольнодумства».

Крылов в свою очередь тоже был в курсе дела и знал, что обозначает царское требование: хорошо писать. На это он ответил тем, что с 1824 года совсем перестал писать. В 1823 году он опубликовал 24 басни. В 1824, 1825 (год смерти Александра) и в 1826 (после подавления восстания декабристов) годах не появилось ни одной крыловской новой басни. В 1827 году Крылов написал одну басню, в 1828 – две, в 1829 – опять только одну. Такое трехлетнее молчание и такая скудная басенная продукция в последующее трехлетие сами за себя говорят. Близость Крылова к Пушкину и кругу его друзей свидетельствует, куда клонились его симпатии.

Внешне Крылов был правящими верхами обласкан. Не в их интересах было отталкивать, раздражать популярнейшего баснописца. Но внутренне они ему не доверяли, для чего имели более чем достаточные основания. От многих горьких истин, даже сказанных по необходимости «вполоткрыта», им приходилось морщиться, но не обнаруживать своего недовольства. Увидя в крыловском сатирическом зеркале свою рожу, обиженная персона брезгливо отворачивалась:

Обиженные не замечали, точнее – делали вид, что не замечают сходства с собою.