В кафедральном соборе открыта сейчас галерея,
чтобы мог посетитель узнать о великой Перми
и по залам прошествовать, высокомерно глазея
на собрание редкостей, скрытых тугими дверьми.
Чтобы мог он потом, помянув в холостом разговоре
про иконопись Савина и лицевое шитье,
с тем же пафосом долго расхваливать Черное море,
и песок побережья, и дачное летом житье.
Из-за этих стихов на меня обозлятся эстеты:
как я смел тонковедов уподобить невеждам таким?!
Только мода въедается глубже, чем ржа осыпает
монеты,
в отношения наши, в привычки, в то, к а к говорим.
Я молчать не хочу, когда вижу холеную маску
человека, цедящего истину знающим ртом.
Он Платонова любит, он к Лорке относится с лаской,
он вам даст почитать Вознесенского новенький том.
Он коснется кино — Куросава и Антониони,
он и в спорте силен, и в политике знает он толк…
Почему-то всеядность такая пугает невольно:
говорит-говорит, а не лучше бы взял да умолк…
Потому что порой, навидавшись интеллектуалов,
я домой прихожу — и в смятенье не знаю, как быть?!
Просто сердце устало от мудрых бесед ритуалов;
слишком мало натуры и сложен искусственный быт.
Я копаюсь в себе: а быть может, я тоже такой же?
Может, жадность до жизни придумана — сыграна
мной?
И озноб продирает металлической щеткой по коже,
со всеядностью зряшной в себе продолжается бой.
А приезжие люди тем временем ходят в соборе,
поднимаются в зал деревянных пермских скульптур;
и встречаются здесь, словно сходятся в давешнем
споре,
представители разных веков и различных культур.
Что откроют живые в резьбе, в изваяниях мертвых?
Что в них вызовут эти страдающие Христы?
Что с собою вы, люди, из бывшего храма возьмете?
Унесите хотя бы щепоть пресвященной земной
красоты!
Я когда-то хотел посвятить им стихотворенье,
Чтоб в конце, отвергая религии собранный хлам,
зачеркнуть мастеров гениально-безвестных
творенья,
упростив их искусство, поверить неверным словам.
Я хотел написать: настоящие пермские боги
не в хранилище собраны, это совсем не они.
Настоящими были лесорубы, охотники и углежоги,
чрез ваянья вошедшие в наши великие дни.
А сейчас понимаю: создав своего "Саваофа",
Дмитрий Домнин оставил не соседа грядущим
векам.
Нет, он Бога творил, он чеканил из дерева строфы
литургии, осанны… И это высокий вокал!
Навсегда уважаю великое мастера право
освещать целый мир светом выстраданных идей.
Да святится вовеки высокая вера и правда
этих честных людей, этих чистосердечных людей,
что открыли мне век восемнадцатый, век непонятный,
век страстей позабытых, креста, бердыша и ножа…
И когда, испугавшись чего-то, пойду на попятный,
пусть мне вспомнится добросердечный Никола
Можай!
После праведных лиц, после искренних ликов Усолья
будет легче заметить холеную маску лица.
Это пермские боги меня научили, и словно
я их знаю всегда, навсегда, до конца!