Я помню день: враги с окрестных сел
Восстали на меня – и вот: погибли,
Когда на них молитвенно пошел,
Закляв словами травных библий.
Когда, как месть, волшебств туманный ток,
Дымящийся росою и ветрами,
Подъяв, заклятьем пролил на восток
Над охладненными лугами.
Эй. ты! Падешь, коль вновь возмнишь восстать
На божество, как пал в веках твой прадед, —
И мой репейник бешеный, как тать,
Иглою шип под сердцем всадит.
Я вольный поп: и ныне, как и встарь,
Сюда кустом на брань рукоположен.
И вещий – сам. И вещий мой алтарь
Из крепких, красных камней сложен.
Колючий клир (ревнивое репье) —
Мои прозябшие цветами прихожане —
Вознес над вами, скрыв лицо мое,
Благославляющие длани.
Вот соберу с болот зеленый хвощ,
От ульев – мед, от нивы – колос хлебный!
Teкут века… Я утро, день и нощь
Служу целебные молебны.
Цветись, цветок, – и в ветер венчик кинь!
Взлетайте выше, ладанные струи!
Вовек туда, в темнеющую синь
Пространств восходят аллилуйи.
Медовый ветр струит густой елей,
Cлacтит уста и льется быстротечно.
Стоят холмы, подъяв престол полей
Тысячелетия, извечно.
И космами над синею водой
Вдали поник в бунтующей порфире
Сердитый бог с зеленой бородой —
Последний бог в пустынном мире.
Твой вопль глухой гудит, летит, твердит, —
Твердит в поля. лиет елей и стынет;
Зеленой хлябью вновь – и вновь – вскипит,
Листвяной купой хладно хлынет.
Из уст твоих – златые словеса!
Из уст дуплистых, сластно в высь кидаясь,
Они туда – в немые небеса
Текут, потоком изливаясь.
Как возвещу в простор окрестных сел
Сладчайших уст, о куст порфирородный, —
Как возвещу бунтующий глагол,
Неизреченный и свободный.
Из вековой, из царственной глуши
Ты – сук сухой наставя, как трезубец, —
Туда – во мрак трухлявой их души
Грозишь, косматый душегубец.
Века текут… И хрипло рухнул в лог
Старинный куст, изъеденный судьбою.
А я в слезах простерт у мшистых ног,
Как дым кадильный пред тобою.
В последний раз дупло – твое дупло —
Лобзаю я, наполненное гнилью.
Века текут; что было, то прошло.
Ты прорастешь седою былью.
Медвяных трав касается мой лоб.
Испив елей, и ныне, как намедни,
В последний раз – твой верный, старый поп —
Я здесь служу свои обедни.
Над золотой, вечернею рекой
Свивают кольца облачные змии
Скорей, скорей, – о поле, упокой
В твоей бездомной киновии.
Меня прими, – в простор простертый гроб!
Рассейтесь вы, как дым, седые бредни!
В последний раз – твой верный, старый поп —
Я здесь служу свои обедни.
Ушел я раннею весной.
В руках протрепетали свечи.
Покров линючей пеленой
Обвил мне сгорбленные плечи,
И стан – оборванный платок.
В надорванной груди – ни вздоха.
Вот приложил к челу пучок
Колючего чертополоха;
На леденистое стекло
Ногою наступил и замер…
Там – время медленно текло
Средь одиночных, буйных камер.
Сложивши руки, без борьбы,
Судьбы я ожидал развязки.
Безумства мертвые рабы
Там мертвые свершали пляски:
В своих дурацких колпаках,
В своих ободранных халатах,
Они кричали в желтый прах,
Они рыдали на закатах.
Там вечером, – и нем, и строг —
Вставал над крышами пустыми
Коралловый, кровавый рог
В лазуревом, но душном дыме.
И как повеяло весной,
Я убежал из душных камер;
Упился юною луной;
И средь полей блаженно замер;
Мне проблистала бледность дня;
Пушистой вербой кто-то двигал;
Но вихрь танцующий меня
Обсыпал тучей льдяных игол.
Мне крова душного не жаль.
Не укрываю головы я.
Смеюсь – засматриваюсь вдаль:
Затеплил свечи восковые,
Склоняясь в отсыревший мох;
Кидается на грудь, на плечи —
Чертополох, чертополох:
Кусается – и гасит свечи.
И вот свеча моя, свеча,
Упала – в слякоти дымится;
С чела, с кровавого плеча
Кровавая струя струится.
Лежу… Засыпан в забытье
И тающим, и нежным снегом,
Слетающим – на грудь ко мне,
К чуть прозябающим побегам.
