Как человек в объятиях судьбы,
Не могущий ни вырваться, ни сдаться,
Душа находит: комнаты грубы,
Гробы — великолепные палаццо.
Вертается умерший на бочок
Мня: тесновато. Вдруг в уме скачек
Удар о крышку головою сонной
И крик (так рвутся новые кальсоны).
Другой мертвец проснуться не желал
И вдруг, извольте: заживо схоронен!
Он бьет о доску нежною ладонью
И затихает. Он смиреет. Тонет.
И вот отравный дух — втекает сон,
Ширеет гробик, уплывает камень.
Его несет поток, как пылесос,
Крутят его, как повара, руками.
И вот сиянье — то небесный град,
Лучи дрожат, текут и радужатся.
Сквозь их снопы — сто световых преград —
Плывет лежащий, чтоб под звуки сжаться,
А вверх и вниз, навстречу и кругом
Скользят аляповато кирасиры,
Какие-то плащи, венцы, огонь,
А сам он тоже ангел, но в мундире.
Я отравился, я плыву средь пены,
Я вверх своей нечистотой несом,
И подо мною гаснет постепенно
Зловещий уголек — мой адский дом.
И в красном кубе фабрики над лужей
Поет фальшиво дева средь колес
О трудности найти по сердцу мужа,
О раннем выпадении волос.
А над ручьем, где мертвецы и залы,
Рычит гудка неистовый тромбон,
Пока штандарт заката бледно алый
С мороза неба просится в альбом.
И в сумерках октябрьского лета
Из ядовитой и густой воды
Ползет костяк огромного скелета,
Перерастая чахлые сады.
Как черный цвет, как красота руки,
Как тихое поскребыванье страха,
Твои слова мне были велики
Я растерял их, молодой неряха.
Не поднимайте их, они лежат
На грязном снеге, на воде страницы,
Слегка блестят на лезвие ножа,
В кинематографе сидят, чтоб веселиться
А здесь, внизу, столпотворенье зол,
Деревьев стон и перекресток водный,
Где ядовитый носится озон,
Опасный дух, прекрасный и холодный.
Горбясь в дожде, в паноптикум иду,
Пишу стихи и оставляю дома,
Как автомат, гадающий судьбу —
Автоматический рояль незаведенный.
Еще валился беззащитный дождь,
Как падает убитый из окна.
Со мной шла радость, вод воздушных дочь,
Меня пыталась обогнать она.
Мы пересекли город, площадь, мост,
И вот вдали стеклянный дом несчастья.
Ее ловлю я за цветистый хвост
И говорю: давайте, друг, прощаться.
Я подхожу к хрустальному подъезду,
Мне открывает ангел с галуном,
Дает отчет с дня моего отъезда.
Поспешно слуги прибирают дом.
Встряхают эльфы в воздухе гардины,
Толкутся саламандры у печей,
В прозрачной ванной плещутся ундины,
И гномы в погреб лезут без ключей.
А вот и вечер, приезжают гости.
У всех мужчин под фалдами хвосты.
Как мягко блещут черепа и кости!
У женщин рыбьей чешуи пласты.
Кошачьи, птичьи пожимаю лапы,
На нежный отвечаю писк и рев.
Со мной беседует продолговатый гроб
И виселица с ртом открытым трапа.
Любезничают в смокингах кинжалы,
Танцуют яды, к женщинам склонясь.
Болезни странствуют из залы в залу,
А вот и алкоголь — светлейший князь.
Он старый друг и завсегдатай дома.
Жена-душа, быть может, с ним близка.
Вот кокаин: зрачки — два пузырька.
Весь ад в гостиной у меня, как дома.
Что ж, подавайте музыкантам знак,
Пусть кубистические запоют гитары,
И саксофон, как хобот у слона,
За галстук схватит молодых и старых.
Пусть барабан трещит, как телефон:
Подходит каждый, слышит смерти пищик.
Но медленно спускается плафон
И глухо стены движутся жилища.
Все уже зал, все гуще смех и смрад,
Похожи двери на глазные щели.
Зажатый, в них кричит какой-то франт,
Как девушка под чертом на постели.
Стеклянный дом, раздавленный клешней
Кромешной радости, чернильной брызжет кровью.
Трещит стекло в безмолвии ночном
И Вий невольно опускает брови.
И красный зрак пылает дочки вод,
Как месяц над железной катастрофой,
А я, держась от смеха за живот,
Ей на ухо нашептываю строфы.