Как типографию ночную
Люблю грозу безлунной мглы —
Там гром ворочает вручную
Ротационные валы;
И молния, свинец пролив там,
С машинным грохотом, и без,
Печатает арабским шрифтом
На черном бархате небес…
Осенний галочий разгон…
Я скукой дачной снова мучим,
И снова голосом скрипучим
Ремонта требует балкон.
Вот дуб до глубины корней
Взволнован ветреным порывом;
Вот липа тронута слезливым
Дождем, молящимся над ней!
В романсовой немой тоске,
Подобная экранной даме,
Душа любуется следами
На впечатлительном песке…
Как на стынущем свадебном блюде,
На холодном овальном пруду
Берега в оловянной полуде
Ледяную стянули слюду.
И слепящими хлопьями пуха,
В белоледице пенных питей,
Как на стол, невидимка-стряпуха
Облепляет живых лебедей.
У нас — деловита зима.
На севере коротки дни.
С утра уже темны дома,
И целые сутки — огни.
Никем не замеченный день
Уныло протрется во мглу
И выронит легкую тень
На людном и шумном углу.
Он будет, как нищий, как вор,
На площади жаться и стыть,
Чтоб мог в него каждый мотор
Презрительный луч запустить.
Когда же не долгий черед
На отдых укажет ему, —
Бедняга свой свет соберет
В угрюмого неба суму, —
И солнце — здесь солнце пустяк! —
Он, медленно пятясь в туман,
Как поданный медный пятак —
Стыдливо опустит в карман…
Дирижерская палочка славно
Над серьезным оркестром летает,
Целый акт госпожа Ярославна
В бутафорском Путивле рыдает.
За кулисами муж неспокоен —
Полоненный донецкою скверной,
О подруге печалится воин
И боится разлуки неверной.
Но жена далека от измены,
Отдаваясь циничным биноклям
И устои классической сцены
Потрясая языческим воплем.
Были дымы и вражьи набеги,
Только Игоря не было кстати,
Только пчелами пели телеги
И гремели медовые кади;
Где-то пела каленая сабля,
Где-то ладила в тон Ярославне,
Оркестрового звонче ансамбля,
Камертона звучнее и плавней;
Только жалобно вторили дебри
Ярославниной сольной печали —
Контрабасом уехали вепри
И валторнами волки ворчали…
По обломкам сваленных колонн,
Тяжело ступая и сопя,
Будет шествовать последний слон
С незажившей раной от копья.
Ни в зоологических садах,
Ни на службе у владык земных,
Ни на диких европейских льдах
Не останется его родных.
Где теперь владычествуем, там
Хмурый наш потомок-зверолов
Будет рыскать по его следам
С человечьим стадом в сто голов…
Он — как мамонт, волосат и рыж,
Он — как молния, необорим —
Будем гнать слона через Париж
И через обледенелый Рим.
Слон достигнет Средиземных вод
Остановится на берегу —
И вострубит, подтянув живот,
К африканскому материку, —
Где его никто не стал бы гнать,
Где ему неслыханный прием
Оказала бы людская знать
В стынущем прибежище своем.
Но поняв, что путь на Юг глубок
И что путь на Север перебит, —
Он повалится на впалый бок
И, рыдая, к богу возопит.
И ответит чаду своему
Бог — спаситель гибнущих внизу:
«Встань, последний! Боль твою приму
И живым на небо вознесу».
Бог опустит пароходный кран, —
Звякнут цепи с облачных высот,
И гигант, покорный как баран,
Под лебедку брюхо поднесет —
И отверзнется небесный кров,
И затрепыхается волна
Под захлебывающийся рев
Поднимающегося слона…
От ересей, от хвори уцелев,
Уже в отставке, но в аншефном чине,
Библейский бог, как одряхлевший лев,
Готовится к естественной кончине.
И вспоминает он, как в оны дни
Был миру мил порядок фарисейский,
Как хрипли голуби от воркотни
И звери понимали по-еврейски;
Как, освятив недельные труды,
Он в споре с возрастом, уже осенним,
Седые волосы из бороды
Еще выщипывал по воскресеньям.
Какое было горе небесам,
Какие невозвратные потери,
Когда из-за предательницы сам
Он первый раз узнал об адюльтере!
Как неприятно был он поражен,
Когда недомогающая Ева
Ему явила, первая из жен,
Черт знает чем наполненное чрево!..
Прошла пора любить и ревновать…
И он — как лев у хлева, — умирая,
Косится на цветочную кровать,
Сплетенную бежавшими из рая…
