Падший ангел

шубе держит меня за руку. Мы выходим к собору от

Конногвардейского бульвара, где задержались

возле гаража (здание бывшего Манежа, ныне — вы-

ставочный павильон). Машины выезжали из гаража

блестящие, ухоженные и все черные. Гараж принад-

лежал органам ГПУ. Машин до войны в городе

было не так уж и много. Я любовался ими столь же

искренне, как животными в зоопарке.

Камни Исаакиевского собора, покрытые пушис-

тым инеем, почему-то ярче прочего легли на мое тог-

дашнее воображение. Собор в шубе. Шуба отца и

шуба собора. Прямая связь. Впоследствии в быту и

в стихах (своих и посторонних) я еще долго, и чаще

невольно, буду прослеживать эту связь человеческо-

го с неодухотворенным, природным, черпая в панте-

истических иллюзиях не только умиление, но и оп-

ределенные надежды.

Кстати, по рассказам отца, именно эта неразго-

ворчивая и немыслящая шуба на первых порах по-

могла ему выжить в холодном трюме ладожской

баржи и там, под Пудожем, за Онегой на лесопова-

ле, и вообще оставила в его судьбе след гораздо

более отчетливый и милосердный, нежели некото-

рые из впечатлений, навязанных памяти созданиями

«одушевленного ряда».

Позже, встречаясь и разговаривая с отцом уже

как бы на равных, не единожды упрашивал я роди-

теля описать хотя бы в отдельных штрихах годы,

проведенные им в заключении. Но отец только неоп-

ределенно улыбался, глядя куда-то туда, в невоз-

вратное.

«Пропадет, сотрется в памяти поколений... —

убеждал я его. — Кто, если не вы, расскажет?!»

«Помнить зло — грех», — отвечал мне отец, пога-

сив улыбку. Однако под настроение, чаще всего

после «мурлыканья» под гитару, отложив инстру-

мент, прервав недопетый старинный романс «Счас-

тливые годы, веселые дни», начинал рассказывать

«про это». Со вновь воспылавшей улыбкой на губах

и неподдельной искрой во взоре. И вот что удивитель-

но: рассказывал он только о хорошем — скажем,

про то, как в камере, в невообразимой людской гу-

ще, когда пересыльная тюрьма трещала по швам от

«перевыполнения плана», какой-то совершенно не-

знакомый человек уступил ему место, свое, пусть

мизерное «жизненное пространство», столь необхо-

димое тогда отцу для короткого, сидячего, воскре-

шающего сна; иногда в его памяти оживало что-ни-

будь «веселое»: к примеру, в «Крестах», арестован-

ная за антисоветскую агитацию, сидела в ожидании

этапа группа... глухонемых — четыре человека, на

которых был донос от такого же, как и они, глухоне-

мого (не приняли в свой круг?); или про то, как в

лагерном бараке, в первые дни отбывания, после из-

нурительной для бывшего учителя работы в тайге

замешкался он у котла при раздаче горячей пищи,

так как не имел, обворованный на этапе, ни собст-

венной миски, ни собственной ложки, и кто-то про-

тянул ему ложку с миской, не ополоснутые, и он,

чтобы не обидеть своей врожденной брезгливостью

доброго человека, ел из немытого «прибора» со сле-

зами благодарности на щеках, ел и ничего, кроме ра-

дости за людей, за братьев своих по счастью жить,

не испытывал. Еще рассказывал о том, как после

пересказа в бараке соседям по нарам романа Досто-

евского «Преступление и наказание» неожиданно

перевели его с «повала» на более легкую работу —

маркировку бревен, а затем, когда в лютые морозы

он совсем «доходил» и, обмороженный, истощен-

ный, попал в санчасть, доктор почему-то оставил его

у себя санитаром. Не дал помереть.

Блуждая в лабиринте пережитого, еще не раз

буду я говорить об отце, а к видениям этой главки в

качестве мажорного аккорда хочу добавить курьез-

ный эпизод из своего омраченного разлукой с отцом

детства.

В нашей извилистой, какой-то многоярусной и

многоступенчатой коммунальной квартире на Ма-

лой Подьяческой, похожей на цепочку труднопро-

ходимых горных пещер, проживала ничья бабушка,

спавшая в проходном коридоре на сундуке под порт-

ретом наркома Ежова. На другой день после того,

как пришли за моим отцом, молчаливая эта бабуш-

ка, беззубая, с гофрированными, морщинистыми гу-

бами, с ввалившимся, словно зашитым ртом, угощая

меня хлебной тюрей с луком, которую замешивала в

огромной фаянсовой кружке, почерневшей по краям

от былых «замесов», неожиданно открыла рот и,

гладя меня по голове, сообщила, жутко при этом

улыбаясь:

2 - 2868

— Сынок, а батьку твово эвон кто заристовал, —

и ткнула вверх и одновременно себе за спину крюч-

коватым костяным пальцем.

— Кто, бабушка У ля?

— А энтот с ромбами, на патрете который. В яжо-

вых рукавицах.

В коридоре горела тусклая пятнадцатисвечовая

лампочка. Портрет едва просматривался. Но все ж