Зачем мне знать, что был другим ты прежде?
Зачем внимать мне шепоту молвы
о том, что не знаком ты с чувством нежной
и бескорыстно преданной любви?
А вдруг?.. Вдруг правда, и душе холодной
забавою я быть осуждена,
и скрыт в тебе лишь Казанова модный,
которому доверчивость смешна?..
Но нет! Другим сама тебя узнала
и безотчетно полюбила я.
Поверь, сильнее, чем сомненья жало
во много раз к тебе любовь моя.
Зачем мне знать, что ты вчера, играя,
грел сердце у запретного огня?
Хочу одно услышать от тебя я:
что ты, сегодня любишь лишь меня.
Сомненья нет: меня ты не полюбишь.
Напрасно я так терпеливо ждал.
Немы упрямо сомкнутые губы,
но правду горькую я угадал.
Я знаю, что ты искренно пыталась
забыть любовь к другому всей душой;
но, верно, ты не раз воображала,
что пред тобой не я — а тот, другой…
А я за радость редкостных мгновений
расплачиваюсь горечью двойной:
та нежность, что казалась пробужденьем
твоей любви ко мне — была игрой!
В смятенье чувств моих — нет места гневу:
без ропота приму я жребий свой.
Ты — как огни в закатном ярком небе —
останешься несбывшейся мечтой.
Я в любовь давно уже не верю,
и признаний позабыл слова.
Взвешивает радость новой мерой
не кружась, как прежде, голова.
Встреч ищу. Но в сердце нет горенья;
дрожь волненья голос не прервет.
Чужды мне любовные сомненья,
чужд непролитых слез тайный гнет.
Нет, любви я больше не поверю:
дорог мне души моей покой.
Почему же гаснет в дымке серой
свет заката, прежде золотой?
Почему бегут бесцветно весны,
ночь длинна, но сон не шлет утех;
почему в горах и в чаще леса
эхо мой не повторяет смех?..
Помню все. Был ноябрь. Первый снег.
Было первое в жизни горе.
Как вчера — у ворот следы
от резиновых черных шин.
Вновь ноябрь. Полегло меж мной
и родным моим домом море
Так вошел он в судьбу мою
горевестником странно-злым.
Но потом — был другой ноябрь:
хлопья снега в легком круженье
заметали следы иных,
бороздивших память утрат.
Первых елок в витринах свет,
предрождественское волненье —
Весть «оттуда»?.. Вернулся, жив!
Первой (первой!) внучки рожденье…
О, заморский ноябрь! Дарил
ты мне много звенящих дат.
Предо мной необычный портрет
в светящейся «лунной» раме.
Акварелью? Маслом? О, нет!
Написал свой портрет
в красках слова поэт.
Ну, а я (вдруг у вас его нет…)
Опишу его здесь стихами.
Полотно соткано из улыбок отчаянья,
любви к жизни, раскаянья…
Сколько, сколько в нем красок,
тонкой кистью начертанных масок!
Вот глаза голубые:
то кокетливо-нежно-живые,
то вдруг темные, мукой залитые,
горем, горем убитые…
Но всегда умно-добрые
и лучистые, звездоподобные.
Лишь порой — гневно-бешено-гордые.
Искрометен в «Портрете» смех
и невинно-беспечен «грех».
Своенравная мысль — царица:
лунной нитью засеребрится
и… спешит в легкой шутке скрыться.
(«Во всем виноват верблюд.
Отдать верблюда под суд!»)
А каноны, предначертанные законы — для других.
Вольным-волен в «Портрете» стих.
Разностопны ямбы? Так что же?
Краски раду — в слово!
Оно все может:
(«В лунном свете блекнет повилика,
В лунатичности серебряного лика
Воскрешает призрачно и дико
Прошлое на новый лад…»)
Вы осудите: много цитат…
А ведь стих здесь — оттенок цвета.
Упущу — не будет портрета.
Но каким же я вижу поэта
на «Портрете»?..
Грусть и радость живут в нем, как сестры, рядом;
а слеза дуновенью веселья рада.
(«Как мне грустно, как весело мне!
Я левкоем цвету на окне,
Я стекаю дождем по стеклу,
Колыхаюсьтенью в углу…»)
Светлой верностью дружба озарена;
а любовь — сердцем-памятью сохранена.
Чувствую молодость в новом портрете
(как в виденном прежде, в мягком берете).
И нового века вижу черты
в лице прежней «невской» красоты.
(«лейте, лейте херувимы,
как на розы Хирошимы,
райский ужас между слов!..»)
В «Портрете» — ни Пиренеев, ни Сены:
есть свет петербургских ночей весенних.
