Диск второй
А может быть, они записывают свои предания на холодных лентах летних течений Черного моря? И через Босфор переправляют их в Мраморное? Или складывают свои записи в темных подводных яминах? Или высекают их хвостами на отполированных скрижалях морских камней и читают их детям через увеличительные стекла медуз? Но это так — аллегории…
В детстве, загорелый и голый, я подражал им, кувыркаясь в кудрявых черноморских волнах, и нырял, воображая себя дельфином. Иногда они подплывали ко мне и что-то дружески насвистывали. Потом, удивляясь моей непонятливости, удалялись, издали оборачиваясь на меня. Но я улавливал некий смысл в их свисте…
Теперь это стало несколько проще. Каждое воскресенье я разговариваю с ними в бассейне через электронного переводчика. По-русски и по-дельфински их речь записана на звучные черные диски. У них своя Книга Бытия, свое сказание о Потопе…
Среди толпы
блестящих спин
играет с сыном
мать-дельфин,
то погружаясь,
то взлетая,
изогнуто,
как запятая;
как тень
когда-то стройных ног
хвоста
раздвоенный клинок.
Бело, как чайка,
ее лоно,
спина
из черного нейлона;
напоминают
плавники
движенья
некогда руки;
скорее женское,
чем рыбье,
ее блаженное улыбье.
А сын,
не зная ни о чем,
собой играет,
как мячом;
она ему дает
свободу
всплывать
и погружаться в воду
и, объясняя
жизнь ему,
внушает
по-дельфиньему:
— Ныс,
тьсап
ньусыв
хревв!
(Сын,
пасть
высунь
вверх!)
Тьашыд
ботч.
(Чтоб
дышать.)
Худзов
жевс.
(Воздух
свеж.)
Хылпетв
хагзырб
ужок жьен.
(В теплых
брызгах
кожу нежь.)
Нифьлед
ныс!
(Сын−
дельфин!)
Идюл
окзилб!
(Люди
близко!)
Мчись,
ныряй
вниз,
вниз!
(Йярып,
сьичм
зипв,
зипв!)
Они спускаются
под волны
в мир безопасный,
мир подводный,
ежей,
кораллов пестрый сад,
где спруты
люстрами висят,
где рыбы
с красными усами
без батареек
светят сами,
на дно,
в убежища свои,
в полупрозрачные
слои.
Но там нет воздуха,
нет неба,
нет солнца,
нет дождя,
нет снега,
и хочется наверх —
домой,
спешить
за вспененной кормой.
Мы, дельфины,
опускаемся в глубины,
огибаем
невзорвавшиеся мины,
якоря,
уже рябые от ракушек,
доски палуб,
почерневших и распухших.
Нас подводные
встречают острова,
где дельфина
не достанет острога,
где, раздут,
свинцовоног
и одноглаз,
ищет золото пиратов
водолаз,
и спускается
утопленник нагой
с грузным камнем
под разбухшею ногой.
Эти толщи водяные,
эти глуби
мы родными не считаем
и не любим,
и кефаль,
и скумбрия,
и камбала —
никогда
роднёю нашей не была,
только люди,
только люди,
только вы
нам близки
среди холодной синевы.
И дышать
мы подымаемся отсюда,
безземельные
морские чуда-юда,
для игры,
или охоты
и любви —
будто люди,
будто люди,
будто вы…
Так,
вплывая в прибережную теплынь,
с нами хочет объясниться
мать-дельфин,
чтобы ультразвуковая
ее речь
помогла ей
дельфиненка уберечь.
— Наших мучеников
дни и жития,
и отплытия,
и стран открытия,
и с акулами
кровавые бои
сохранили
полушария мои.
Наши Библии,
записанные в них,
долговечнее
пергаментов и книг,
и глубокие
извилин письмена
в память к сыну
переходят из меня.
Я, как Ева
вашей Книги Бытия,
девять месяцев
ношу свое дитя,
и, как Авеля,
но с черным плавником,
я кормлю его
соленым молоком,
и неписаную
Библию свою
в плоть из плоти
я ему передаю:
«В начале пошел лед,
и стали тонуть звери,
и треснул земной свод.
Покинул нору крот,
покрылся водой берег;
мы стали вязать плот.
В потопе тонул слон,
и мертвые львы плыли,
и гром заглушил стон.
Затопленные холмы
исчезли в речном иле,
и в море ушли мы…»
