Тень звука

Ах, зачем ты, любимый, меня пожалел?

Телу яблоневу от тебя тяжелеть.

Как ревную я к стонущему стволу.

Ночью нож занесу, но бессильно стою –

на меня, точно фары из гаража,

мчатся

яблоневые глаза!

Их 19.

Они по три в ряд на стволе,

как ленточные окна.

Они раздвигают кожу, как дупла.

Другие восемь узко растут из листьев.

В них ненависть, боль, недоумение –

что?

что?

что свершается под корой?

кожу жжет тебе известь?

кружит тебя кровь?

Дегтем,дегтем тебя мазать бы, а не известью,

дурочка древесная. Сунулась. Стояла бы себе как

соседки в белых передниках. Ишь...

Так сидит старшеклассница меж подружек, бледна,

чем полна большеглазо –

не расскажет она.

Похудевшая тайна. Что же произошло?

Пахнут ночи миндально.

Невозможно светло.

Или тигр-людоед так тоскует, багрово.

Нас зовет к невозможнейшему любовь!

А бывает, проснешься – в тебе звездопад,

тополиные мысли, и листья шумят.

По генетике

у меня четверка была.

Люди – это память наследственности.

В нас, как муравьи в банке,

напихано шевелятся тысячелетия.

У меня в пятке щекочет Людовик XIX.

Но это?..

Чтобы память нервов мешалась с хлорофиллами?

Или это биочудо?

Где живут дево-деревья?

Как женщины пахнут яблоком!..

...А 30-го стало ей невмоготу.

Ночью сбросила кожу, открыв наготу,

врыта в почву по пояс,

смертельно орет

и зовет

удаляющийся

самолет.

Больная баллада

В море морозном, в море зеленом

можно застынуть в пустынных салонах.

Что опечалилась, милый товарищ?

Заболеваешь? Заболеваешь?

Глаз твой с подушки тоскует безмолвно –

больно?

Мы запропали с тобой в теплоход

в самый канун годовщины печальной.

Что, укачало? Но это пройдет.

Все образуется, полегчает.

Ты в эти ночи родила меня,

женски, как донор, наполнив собою.

Что с тобой, младшая мама моя?

Больно?

Милая, плохо? Планета пуста.

Официанты бренчат мелочишкой.

Выйдешь на палубу –

пар изо рта.

Не докричишься, не докричишься.

Джаз нам играет в салоне пустом.

Где-то, поняв, что тебе беспокойно,

воет твой псина

на море другом.

Больно?

К нам, точно кошка, в каюту войдет

затосковавшая проводница.

Спросит уютно: чайку, молодежь,

или чего-нибудь подкрепиться?

Я, проводница, печалью упьюсь.

И в годовщину подобных кочевий

выпьемте, что ли, за дьявольский плюс

быть на качелях.

«Любят – не любят», за качку в мороз,

что мы сошлись в этом мире кержацком,

в наикачаемом из миров

важно прижаться.

Пьем за сварливую нашу родню.

Воют, хвативши чекушку с прицепом.

Милые родичи, благодарю.

Но как тошнит с ваших точных рецептов.

Ах, как тошнит от тебя, тишина!

Благожелатели виснут на шею.

Ворот теснит, и удача тошна,

только тошнее

знать, что уже не болеть ничему,

ни раздражения, ни обиды.

Плакать начать бы, да нет, не начну.

Видно, душа, как печенка, отбита...

Ну, а пока что да здравствует бой.

Вам еще взвыть от последней обоймы.

Боль продолжается. Празднуйте боль!

Больно!

Бьет женщина

В чьем ресторане, в чьей стране – не вспомнишь,

но в полночь

есть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год,

и женщина разгневанная – бьет!

Быть может, ей не подошла компания,