Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

Прочитав врученный ему листочек, В. Ив. взял меня за руку и долго, долго безмолвно смотрел в глаза. Мне даже стало неловко.

Об этом посвящении Гумилев впоследствии говорил: «Отголосок символизма. Идет певец по дороге и поет. А женский голос следует за ним, прячется в кустарнике и подпевает».

Поэтические кружки, литературная молодежь, знакомство с Бальмонтом — все создавало подъем, когда земли под собой не чувствуешь.

Характерно стихотворенье тех лет:

«Удачное воплощение», — отзывался обо мне В. Ив.

Я выходила из Б. Афанасьевского переулка с таким тугим напором радости, что будто летела над землей, ослепленная ярким блеском. Было на углу кафе-молочная, куда я не забывала заходить и полакомиться для полноты блаженства. И бежала домой на Фили через Дорогомиловскую Заставу. О, этот путь, исхоженный мною во все часы суток, во все погоды, во все времена года! Неотъемлемая часть жизни!

Его уже нет в Москве, и только некоторые уцелевшие на-именованья говорят о прошлом. Что может быть невероятней прошлого? Что может быть несбыточней прошлого?

Арбат с его прихотливыми переулочками простирался, как заповедник московской интеллигенции. Сколько чтимых имен знали мы здесь: Бальмонт, В. И. Чулков, Сакулин, Гершензон, Марина Цветаева, Антокольский, вахтанговцы, Бутомо-Названова ^[332], Брюсов, Гунст, Тихомиров ^[333], Суражевский, Домогацкий ^[334]. Те, кому молодежь поклонялась, у кого училась. В те годы я рисовала Москву так:

На какой же это было планете — «неспешные улицы»? Тогдашняя улица изображалась патриархально:

(Еще не привыкли к сокращенным словам.)

А Знаменка, теперешняя Фрунзе, с белым домиком Мониных, где я находила приют? В уступе стены при спуске к Александровскому саду помещалась большая икона Знаменской Богоматери с гирляндой разноцветных лампадок, нередко зажженных. Василий Блаженный стоял перед Знаменьем на коленях и плакал, предвидя пожары, часто бушевавшие в деревянной Москве.

То было время размноженья всякого рода студий, кружков, организаций. Голодная молодость бежала учиться танцевать и декламировать. Я ходила к Озаровской читать стихи и в балетную группу Долинской ^[335]. Все это было в арбатской округе, дорогой сердцу. А как попадать на Арбат с Филей? Дорогу через Дорогомиловскую Заставу помню, как вчерашний день, ее-то и хочется помянуть здесь.

Думает ли современный москвич, что это название сложилось при Алексее Михайловиче, которому дорого и мило было ездить к своей невесте Наталье Кирилловне той дорогой? ^[336] Арбат вел прямой линией к Смоленскому рынку, богатому всем: от драгоценного фарфора и золотых часов до валенок и кур. Нищие, воры, благородные дамы, озорная молодежь, дельцы — пестрый цвет всех рангов. Дальше — спуск к реке — Воронухина гора, где снимали комнатки провинциальные курсистки. Бородинский мост через Москву-реку, в которой тогда еще можно было купаться, вода была достаточно чиста. За ним низенькие мещанские домики, но все же городские. И вот — застава — 2 каменных строенья друг против друга, где трамвай № 4 делал полукруг и вез на Арбатскую площадь. Дальше, далеко отступающие от дороги почти сельские домочки с садиками мелких собственников. О тротуарах не было помина — естественная земля во всех ее сезонных переживаниях. Унылое, тенистое, сырое русское кладбище с тесно посаженными могилками. Его теперь не стало. Поблизости еврейское кладбище с черными плитами захороненья. Пригорок, выводящий на мостовую и мост через окружную железную дорогу. А там поле, открытое всем ветрам, вплоть до серого забора, окружавшего фабричный участок. Укрытия — никакого. Охраны — никакой. Фабричные мужчины с опаской говорили о позднем возвращении из города через заставу. А я шла, не сомневаясь.

«Неженственно с твоей стороны ходить по темным дорогам», — критиковали сестры. Но что было делать? На Филях жизнь иссякла, а поезда приходили в Москву с противоположной от Арбата стороны. Опасность была, разумеется. Страшен был мост.

Бывало, кучер Трофим, в те времена, когда мы имели лошадей, подъезжая к мосту, придерживал рыжего Чародея, а потом пускал его полным ходом, и громко раздавался по настилу стук мчащихся копыт. Ведь тут-то из-за железной ограды могли выскочить разбойники, преградить путь пролетке и расправиться по-своему. Мы проносились вихрем. В годы революции машина гналась здесь за фильским священником с намерением прижать его к железной стене ограды и раздавить.

Как-то в лунную осеннюю ночь я возвращалась с урока, и за мной пошли, поднявшись с камней, три парня. Один толкнул другого мне в спину. Я удержалась на ногах и закричала на них с такой яростью, что они остановились, озадаченные, и дальше не пошли.

Как-то ко мне присоединился попутчиком солдат, очень испуганный безлюдными местами. Особенно боялся он, что из высокой ржи в поле выскочат злодеи и нападут на нас.

«Не бойтесь, — ободряла я его. — Вы идете со мной». И ему становилось легче. Я довела беднягу до жилых строений.

Как-то в весенний разлив я шла на пушкинский семинар и остановилась перед огромной лужей, превратившей поле в озеро. Встречный парень в сапогах предложил перенести меня через воду. Я согласилась. Он поднял меня, бросил в озеро, захохотал и убежал. Я вернулась домой и не простудилась.

На пушкинский семинар в Староконюшенный переулок на Арбате ходили пешком издалека две участницы — я с Филей и другая из Сокольников.

Году в 1920 (?) Вячеслав Иванович уехал в Баку в поисках лучшего устроения жизни. Он очень любил свою семью и всемерно о ней заботился. Расставанья не помню. Наш поэтический кружок при ГИСе, организованный Фейг[ой] Коган, распался. Через других я узнала, что он |Вяч. Иванов — публ.) отозвался обо мне: «Гениальный ребенок».

В 1924 году Вячеслав Иванович с Лидой и Димой вернулся в Москву и остановился в Доме ученых. Намечался скорый отъезд его в Италию при содействии Луначарского. Религиозному философу не находилось места в нашей стране. Он спрашивал обо мне, посылал знакомых съездить за мной на Фили и наладить встречу.