Из "Собрания стихов" (1904, 1910), "Полного собрания сочинений" (1912)

Как некое заклятие трикраты

Монах над черным камнем произнес

И в воздухе рассыпался проклятый,

Подобно стае воронов, утес;

Я слушал няню, трепетом объятый

И любопытством, полный чудных грез,

От ужаса я «Отче наш» в кроватке

Твердил всю ночь в мерцании лампадки.

Познал я негу безотчетных грез,

Познал я грусть, — чуть вышел из пеленок.

Рождало все мучительный вопрос

В душе моей; запуганный ребенок,

Всегда один, в холодном доме рос

Я без любви, угрюмый, как волчонок,

Боясь лица и голоса людей,

Дичился братьев, бегал от гостей

И ждал чудес в тревоге непрестанной:

Порой не мог заснуть и весь дрожал,

Все кто-то длинный, длинный и туманный,

Чернее мрака в комнате стоял…

Мне ужас веял в душу несказанный,

И громко звал я няню и кричал.

И старшие, вокруг моей постели,

То на меня сердились, то жалели.

И лакомств мне давала мать, отец

Шутил; его насмешливые речи

Я слушал молча, бледный, как мертвец.

И приносили в спальню лампы, свечи:

«Вон там, в углу… смотрите!..» — Наконец

Он исчезал; но жду я новой встречи

С Неведомым и знаю, что опять

Его пред смертью должен увидать.

С тех пор доныне в бурях и в покое,

Бегу ли я в толпу или под сень

Дубрав пустынных, — чую роковое

Всегда, везде, — и в самый светлый день.

То древнее, безумное, ночное

Присутствует в душе моей, как тень,

Как ужаса непобедимый трепет,

Как вещей Парки неотвязный лепет.

Но, на прогулку с нянею спеша,

В знакомой лавке у Цепного моста

Я покупал себе на два гроша

Коврижки белой, твердой, как береста,

И, утреннею свежестью дыша,

Опять на мир смотрел легко и просто;

И для меня был счастия венец

Малиновый прозрачный леденец.

В суровом доме, мрачном, как могила,

Во мне лишь ты, родимая, спасла

Живую душу, и святая сила

Твоей любви от холода и зла,

От гибели ребенка защитила;

Ты ангелом-хранителем была,

Многострадальной нежностью твоею

Мне все дано, что в жизни я имею.

Отец сердился, вредным баловством

Считал любовь; бывало, ты украдкой

Меня спешила осенить крестом,

Склонясь в лампадном свете над кроваткой,

И засыпал я безмятежным сном

При шепоте твоей молитвы сладкой,

Но чувствовал сквозь поцелуй любви

Я жалобы безмолвные твои.

Однажды денег взяв Бог весть откуда,

Она тайком осмелилась купить

Игрушку мне, чудесного верблюда;

Отец увидел, стал ее бранить.

Внутри была бисквитов сладких груда:

И жадности не мог я победить, —

За мать страдая, молча, — как убитый, —

Я с горькими слезами ел бисквиты.

Когда на службе был отец с утра,

Мать в кабинет за стол меня пускала.

Я помню дел казенных нумера,

Сургуч, портрет старинный генерала,

Из хризолита ручку для пера,

Из камня цвета млечного опала

Коробочку для марок, нож, бювар,

Карандаши и ящик для сигар:

Предметы жадных, робких наслаждений!..

Но как-то раз я рукавом свалил

Чернильницу с головкою оленьей:

Ни жив ни мертв, смотрю, как потопил

(Что мне казалось верхом преступлений)

Зеленое сукно поток чернил.

Вдруг — голоса, шаги отца в передней;

Вот, думаю, пришел мой час последний.

Я убежал, чтоб грозного лица

Не увидать; и начались упреки,

Неумолимый гневный крик отца,

На трату денег вечные намеки,

И оправданья мамы без конца.

Я понимал, что грубы и жестоки

Его слова, и слышал я мольбы,

Усилия беспомощной борьбы…

В них — долгих лет покорная усталость —

Хотя бы мог я розог ожидать, —

Лишь простоял в углу за эту шалость:

Спасла меня заступничеством мать.

Я чувствовал мучительную жалость,

Семейных драм не в силах угадать, —

За маму, тихий и покорный с виду,

Я затаил в душе моей обиду.

И с нею вместе я жалел себя:

Под одеялом спрятавшись в кроватке,

Молился я, родная, за тебя,

Твой поцелуй в бреду и лихорадке,

Твое дыханье чувствовал, любя:

Так жгучие те слезы были сладки,

Что, все прощая, думал об отце

Я с радостной улыбкой на лице.

Он не чины, не ордена, не ленты

Наградою трудов своих считал:

В невидимо растущие проценты,

В незыблемый и вечный капитал,

В святыню денежных бумаг и ренты,

Как в добродетель, веру он питал,

Хотя и не был скуп, но слишком долго

Для денег портил жизнь из чувства долга.

Чиновник с детства до седых волос,

Житейский ум, суровый и негибкий,

Не думая о счастье, молча нес

Он бремя скучной жизни без улыбки,

Без малодушья, ропота и слез,

Не ведая ни страсти, ни ошибки.

И добродетельная жизнь была —

Как в серых мутных окнах — дождь и мгла.

Кругом в семье царила безмятежность:

Детей обилье — Божья благодать, —

Приличная супружеская нежность.

За нас отец готов был жизнь отдать…

Но, вечных мук предвидя неизбежность,

Уже давно им покорилась мать:

В хозяйстве, в кухне, в детской мелочами

Ее он мучил целыми годами.

Без горечи не проходило дня.

Но с мужеством отчаянья, ревниво,

Последний в жизни уголок храня,

То хитростью, то лаской боязливой,

Она с отцом боролась за меня.

Он уступал с враждою молчаливой,

Но дружба наша крепла, и вдвоем

Мы жили в тихом уголке своем.

С ним долгий путь она прошла недаром:

Я помню мамы вечную мигрень,

В лице уже больном, хотя не старом,

Унылую, страдальческую тень…

Я целовал ей руки с детским жаром, —

Духи я помню, — белую сирень…

И пальцы были тонким цветом кожи

На руки девственных Мадонн похожи…

О, только бы опять увидеть вас

И после долгих, долгих дней разлуки

Поцеловать еще единый раз,

Давно в могиле сложенные руки!

Когда придет и мой последний час, —

Ужели там, где нет ни зла, ни муки, —

Ужель напрасно я, горюя, жду, —

Что к вам опять устами припаду?

Отец по службе ездил за границу,

На попеченье старой немки дом

С детьми покинув; и старушка в Ниццу

Писала аккуратно обо всем.

Порой от мамы нежную страницу

С отцовским кратким деловым письмом

И с ящиком конфет мы получали,

И забывал я о моей печали.

Бывало, с горстью лакомых конфет,

С растрепанным арабских сказок томом

Садился я туда, где ярче свет

Знакомой лампы на столе знакомом,

И большего, казалось, счастья нет,

Чем шоколад с благоуханным ромом.

Был сумерек уютный тихий час;

В стекле шумел голубоватый газ.

Я до сих пор люблю, Шехеразада,

Твоих султанов, евнухов и жен,

Скитаньями волшебными Синдбада

И лампой Алладиновой пленен.

Порой — увы! — среди чудес Багдада

Я, лакомством и книгой увлечен,

Мать забывал, как забывают дети, —

Как будто не было ее на свете,