Собрание сочинений в шести томах. Том 6

И задохнулись мы в одной могиле.

Где ж свежесть? Где тончайший холодок

Покорных рук, совсем еще несмелых?

И тишина вся в паузах, в пробелах,

Где о любви поведано меж строк?

И матовость ее спокойных век

В минуту разрешенного молчанья.

Где радость? Где тревога? Где отчаянье?

Где ты, где ты, о прошлогодний снег?

Окончено тупое торжество!

Свинья на небо смотрит исподлобья.

Что ж, с Богом утерявшее подобье,

Бескрылое, слепое существо,

Вставай, иди в скабрезный анекдот,

Веселая французская открытка.

Мой Бог суров, и бесконечна пытка

Лет ангелов, низверженных с высот!

Зато теперь не бойся ничего:

Живи, полней и хорошей от счастья.

Таков конец — все люди в день причастья

Всегда сжирают Бога своего.

"НАСЕДКА"

Когда нам принесли бушлат,

И, оторвав на нем подкладку,

Мы отыскали в нем тетрадку,

Где были списки всех бригад,

Все происшествия в бараке,

Все разговоры, споры, драки,

Всех тех, кого ты продал, гад!

Мы шесть билетиков загнули

Был на седьмом поставлен крест.

Смерть протянула длинный перст

И ткнула в человечий улей…

Когда в бараке все заснули,

Мы встали, тапочки обули,

Нагнулись чуть не до земли

И в дальний угол поползли.

Душил "наседку" старый вор,

И у меня дыханье сперло,

Когда он, схваченный за горло,

Вдруг руки тонкие простер,

И быстро посмотрел в упор,

И выгнулся в предсмертной муке,

Но тут мне закричали: "Руки!"

И я увидел свой позор,

Свои трусливые колени

В постыдной дрожи преступленья.

Конец! Мы встали над кутком,

Я рот обтер ему платком,

Запачканным в кровавой пене,

Потом согнул ему колени,

Потом укутал с головой:

"Лежи спокойно, Бог с тобой!"

И вот из досок сделан гроб,

Не призма, а столярный ящик.

И два солдата проходящих

Глядят на твой спокойный лоб.

Лежи! Кирка долбит сугроб.

Лежи! Кто ищет, тот обрящет.

Как жаль мне, что не твой заказчик,

А ты, вмороженный в сугроб,

Пошел по правилу влюбленных

Смерть обнимать в одних кальсонах.

А впрочем: для чего наряд?

Изменник должен дохнуть голым.

Лети ж к созвездиям веселым

Сто миллиардов лет подряд!

А там земле надоедят

Ее великие моголы,

Ее решетки и престолы,

Их гнусный рай, их скучный ад.

Откроют фортку: выйдет чад,

И по земле — цветной и голой

Пройдут иные новоселы,

Иные песни прозвучат,

Иные вспыхнут Зодиаки,

Но через миллиарды лет

Придет к изменнику скелет

И снова сдохнешь ты в бараке!

УБИТ ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ

Мой дорогой, с чего ты так сияешь?

Путь ложных солнц — совсем не легкий путь!

А мне уже неделю не заснуть:

Заснешь — и вновь по снегу зашагаешь,

Опять услышишь ветра сиплый вой,

Скрип сапогов по снегу, рев конвоя:

"Ложись!" — и над соседней головой

Взметнется вдруг легчайшее, сквозное,

Мгновенное сиянье снеговое

Неуловимо тонкий острый свет:

Шел человек — и человека нет!

Убийце дарят белые часы

И отпуск в две недели. Две недели

Он человек! О нем забудут псы,

Таежный сумрак, хриплые метели.

Лети к своей невесте, кавалер!

Дави фасон, показывай породу!

Ты жил в тайге, ты спирт глушил без мер,

Служил Вождю и бил врагов народа.

Тебя целуют девки горячо,

Ты первый парень — что ж тебе еще?

Так две недели протекли — и вот

Он шумно возвращается обратно.

Стреляет белок, служит, водку пьет!

Ни с чем не спорит — все ему понятно.

Но как-то утром, сонно, не спеша,

Не омрачась, не запирая двери

Берет он браунинг.

Милая душа,

Как ты сильна под рыжей шкурой зверя!

В ночной тайге кайлим мы мерзлоту,

И часовой растерянно и прямо

Глядит на неживую простоту,

На пустоту и холод этой ямы.

Ему умом еще не все обнять,

Но смерть над ним крыло уже простерла.

"Стреляй! Стреляй!" В кого ж теперь стрелять?

"Из горла кровь!" Да чье же это горло?

А что, когда положат на весы

Всех тех, кто не дожили, не допели,

В тайге ходили, черный камень ели

И с храпом задыхались, как часы?

А что, когда положат на весы

Орлиный взор, геройские усы

И звезды на фельдмаршальской шинели?

Усы, усы, вы что-то проглядели,

Вы что-то недопоняли, усы!

И молча на меня глядит солдат,

Своей солдатской участи не рад.

И в яму он внимательно глядит,

Но яма ничего не говорит.

Она лишь усмехается и ждет

Того, кто обязательно придет.

1949 г.

* * *

Меня убить хотели эти суки,

Но я принес с рабочего двора

Два новых навостренных топора.

По всем законам лагерной науки

Пришел, врубил и сел на дровосек;

Сижу, гляжу на них веселым волком:

"Ну что, прошу! Хоть прямо, хоть проселком…"

— Домбровский, — говорят, — ты ж умный человек,

Ты здесь один, а нас тут… Посмотри же!

— Не слышу, — говорю, — пожалуйста, поближе!

Не принимают, сволочи, игры.

Стоят поодаль, финками сверкая,

И знают: это смерть сидит в дверях сарая:

Высокая, безмолвная, худая,

Сидит и молча держит топоры!

Как вдруг отходит от толпы Чеграш,

Идет и колыхается от злобы.

— "Так не отдашь топор мне? Не отдашь?!

Ну сам возьму!" — "Возьми!" — "Возьму!.."

— "Попробуй!"

Он в ноги мне кидается, и тут

Мгновенно перескакивая через,

Я топором валю скуластый череп

И — поминайте как его зовут!

Его столкнул, на дровосек сел снова:

"Один дошел, теперь прошу второго!"

И вот таким я возвратился в мир,

Который так причудливо раскрашен.

Гляжу на вас, на тонких женщин ваших,

На гениев в трактире, на трактир,

На молчаливое седое зло,

На мелкое добро грошовой сути,

На то, как пьют, как заседают, крутят,

И думаю: как мне не повезло!

УТИЛЬСЫРЬЕ

Он ходит, черный, юркий муравей,

Заморыш с острыми мышиными глазами;

Пойдет на рынок, станет над возами,

Посмотрит на возы, на лошадей,

Поговорит о чем-нибудь с старухой,

Возьмет арбуз и хрустнет возле уха.

В нем деловой непримиримый стиль,

Не терпящий отсрочки и увертки,

И вот летят бутылки и обертки,

И тряпки, превращенные в утиль,

Вновь обретая прежнее названье,

Но он велик, он горд своим призваньем:

Выслеживать, ловить их и опять

Вещами и мечтами возвращать!

А было время: в белый кабинет,

Где мой палач синел в истошном крике,

Он вдруг вошел, ничтожный и великий,

И мой палач ему прокаркал: "Нет!"

И он вразвалку подошел ко мне,

И поглядел мышиными глазами

В мои глаза, — а я был словно камень,

Но камень, накаленный на огне.

Я десять суток не смыкал глаза,

Я восемь суток проторчал на стуле,

Я мертвым был, я плавал в мутном гуле,

Не понимая больше ни аза.

Я уж не знал, где день, где ночь, где свет,

Что зло, а что добро, но помнил твердо:

"Нет, нет и нет!" Сто тысяч разных "нет"

В одну и ту же заспанную морду!

В одни и те же белые зенки

Тупого оловянного накала,

В покатый лоб, в слюнявый рот шакала,

В лиловые тугие кулаки!

И он сказал презрительно-любезно:

— Домбровский, вам приходится писать…

Пожал плечами: "Это бесполезно"!