О грусти этих дней

   Обесструненной скрипки остов.

   Снег, как простынь - помятый и белый,

   Раскалённый морозом песок,

   И плывут по нему каравеллы

   Вереницей озябших лесов.

   Мёртвой хваткой сцепил ветер уши

   И неистовой болью дерёт,

   Зыбко зябнут ознобшие души

   И врастают под каменный лёд.

6 января 1989 г.

   ТЫ ПРАВА, ТЫ, КОНЕЧНО, ПРАВА...

   * * *

   Ненавижу ту ткань, что крадёт остроту очертаний,

   Пересмешливый гомон и долгую слякоть пути.

   Я наивен, как Бог, без упрёков и тучных признаний,

   Ты невинна, как свет, обещающий быть впереди.

   Я боюсь потерять. Это словно становится болью.

   Этот круг пустоты, для немого объятия век.

   Всё, что может гореть, пересыпано радужной солью,

   Что должно умереть, рассыпается в приторный снег.

   Это правда, как сон. Я уже выбирать не свободен.

   Всё предписано впрок, подытожено, словно печать.

   Кто уплатит зарок? Или это подарок Господень?

   И развеян порог. Значит, стоило было начать!

Январь 1999 г.

   * * *

   Ты меня изрыдала до мяса -

   Я беру твою плоть, как добычу.

   И от пиршества этого пляса

   Отрыгается похотью бычьей.

   Но разверзлось. Как истово мало.

   Я убийца, я деспот, и полно...

   Полотняный разлив покрывала

   Очень старят морщины и волны.

   Рим дрожит за своё семихолмье,

   Но не сыщутся ныне квиримы!

   Ты меня обязательно вспомни

   В простодушных объятьях перины.

   Даже в самом отчаянном скотстве

   Не унять злую радость разгула.

   Я утешусь изысканным сходством

   Моей доли с судьбою Катулла.

   Пусть стыдятся искусные боги

   Повторенья дряхлеющей пытки.

   Для забвенья, в конечном итоге,

   Есть пространство и время в избытке.

   Ты ж расхлИстни об угол оковы

   Да измажь себя падалью густо;

   Ну, а после веди меня снова

   На Голгофу вселенского буйства.

   * * *

   Всё закончится явно нелепо.

   Мутный жемчуг пьянящей росы

   Из бутона бетонного склепа

   Выколачивать нет больше сил.

   Но уйти от диктата привычки -

   Значит сгинуть. Я силюсь понять

   В резком воздухе анатомички

   Неразъятую телом кровать.

   Недомолвок раздутая проза

   В многотомный прессуется пласт.

   Эта женщина, кроме невроза,

   Мне едва ли чего-нибудь даст.

   Я не властвую вовсе над нею,

   Её губ необъятна листва,

   Но в подлунном зверинце роднее

   Не отыщется мне существа.

   Значит, вновь всё как прежде осталось,

   И я даже пугаться готов

   Тёмных окон щемящую малость

   И обширность удушливых снов.

1990

   * * *

   Я по-волчьи взбешусь и завою тоскливою нотой

   Или вовсе уймусь, подведя безысходно черту.

   Всё уходит? И пусть. Мне до этого нету заботы.

   Только вялая грусть, словно горечи привкус во рту.

   Мне не надобно ждать переливов церковного хора.

   Что могу я сказать перед Господом и пред тобой?

   Мои губы ласкать жаждут больше, чем верного слова,

   Упиваясь, сгорать неуёмным касаньем рукой.

   Но развеется бред, страж дремучего древнего танца.

   И воротится свет, знак искомых и найденных слов.

   Всё уходит? О нет! Так должно, должно оставаться.

   На вселенную лет, на безумное множество снов.

1990

   * * *

   Разлад умов оставив на потом,

   По трепетной шкале отмеривая запах

   Разбухших строк, найти дверной проём

   И обомлеть: как чинно тлеет запад

   За кольями домов. Какой холёный звук

   Зачат сознаньем, но убит гортанью.

   И молит лоб: "Подай на пропитанье!",

   А губы рвут последнее из рук.

   А это значит - скудный твой супруг

   Не променяет слух на добродетель.

   И будут жадно дергать полы дети,

   Вопросом пола озаботясь вдруг.

   А я уйду в распоряженье слуг

   И буду сам копить себе монеты.

   А после там, быть может, взвою: "Где ты?"

   И тут почую: точно, скрипнул сук,

   Скандально облохмаченный веревкой.

   Ты никогда мне не казалась лёгкой.

   И вот когда приблизился каюк,

   Я вдруг постиг, что невесомость - это

   Есть свойство всех, кто породнён петлёй.

   И вот тогда захочется домой.

   И очень жаль, что нету дома, нету.

1990

   * * *

   Ты права, ты, конечно, права.

   Всё воротится волей небес,

   Даже если пойдет на дрова

   Наш волшебный и ласковый лес.

   Вновь уткнусь я в колени твои,

   Мокрым носом невнятно сопя

   О своей непутёвой любви

   Неуклюжие недослова.

   В чёрной раме чужого окна

   Вновь замрёт паутина ветвей,

   И ворона, вниманья полна,

   Станет аистом наших детей.

   Грянет эхом пронзительно: "Кар-р!!!"

   И сорвётся в фонтане росы

   На задумчивый Мадагаскар,

   Где так плюшево льются часы.

   Для солнышка есть колыбель,

   И тоскливиться нету причин,

   Где в соседстве сплошных кобелей

   Проживал медвежонок один.

   И воротится эта пора,

   Несмотря на обилье широт.

   Ты права, ты, конечно, права.

   Никуда это всё не уйдёт.

1990

   * * *

   Озябший парк, пергамент мертвых листьев

   Скупого утра призрак разметал.

   Спит старый пруд, и отблеск перламутра

   Среди зеркал.

   А розы мнут упрямы лепестки,

   Дань сладострастья рамке ритуала.

   На лёгкий бриз вчерашнего начала

   Ложатся неприметные мазки...

1989

   * * *

   Сброшены оковы, но

   Света не проси.

   Солнце расфасовано

   В гранулах росы.

   В безудержной злобе ем

   Камень. Вот наш кров -

   За слепым подобием

   Вкрадчивых углов.

   Отопри же двери тем,

   Кто подносит яд,

   Трепетом доверия

   Вздохи явь вскроят.

   Станет невесомым весь

   Нашей сути вес,

   И сомкнётся занавес