Стихотворения и поэмы

Мы разбили ярем, и судьбу мятежом побороли;

Мы о небе мечтали — но небо ничтожно и мало,

И ушли мы сюда, и пустыня нам матерью стала.

На вершинах утесов и скал, где рождаются бури,

Нас учили свободе орлы, властелины лазури, —

И с тех пор нет над нами владыки!

Пусть замкнул Он пустыню во мстительном гневе Своем:

Все равно — лишь коснулись до слуха мятежные клики,

Мы встаем!

Подымайтесь, борцы непокорного стана:

Против воли небес, напролом,

Мы взойдем на вершину ! Сквозь преграды и грохот и гром

Урагана!

Мы взойдем на вершину, взойдем

Пусть покинул нас Бог, что когда то клялся: Не покину;

Пусть недвижен ковчег, за которым мы шли в оны лета —

Мы без Бога пойдем, и взойдем без ковчега Завета.

Гордо встретим Его пепелящие молнией взоры,

И наступим ногой на Его заповедные горы,

И к твердыням врага — кто б он ни был — проложим дорогу!

Голос бури — вы слышите — чу! —

Голос бури взывает: "Дерзайте!" Трубите тревогу,

И раздолье мечу!

Пусть от бешенства скалы рассыплются комьями глины,

Пусть погибнут из нас мириады в стремленьи своем —

Мы взойдем, мы взойдем

На вершины! —

И страшно ярится пустыня, грозней и грозней,

И нет ей владыки;

И вопли страданья и ужаса мчатся по ней,

Безумны и дики,

Как будто бы в недрах пустыни, средь мук без числа,

Рождается Нечто, исчадье великого зла...

И пролетел ураган. Все снова, как было доныне:

Ясно блестят небеса, и великая тишь над пустыней.

Сбитые в кучу, ничком, оглушенные, полные страха,

Мало помалу встают караваны, и славят Аллаха.

Снова лежат исполины, недвижна несчетная сила;

Светел и ясен их вид, ибо с Богом их смерть примирила.

Места, где пала их рать, не найдут никогда человеки:

Буря холмы намела и тайну сокрыла навеки.

Изредка только наездннк-Араб пред своим караваном

Доброго пустит коня в весь опор по равнинам песчаным;

Сросся с конем и летит, что птица, по шири безбрежной,

Мечет копье в вышину и ловит рукою небрежной.

Чудится — молния мчится пред ним по песчаному полю,

Он, настигая, хватает, и вновь отпускает на волю...

Вот уж они на холме, далёко, чуть видимы глазу...

Вдруг — отпрянул скакун, словно бездну завидевши сразу,

Дико взвился на дыбы, как в испуге вздымаются кони, —

Всадник нагнулся вперед — глядит из-под левой ладони —

Миг — и коня повернул — на лице его страх непонятный,

И, как из лука стрела, несется дорогой обратной.

Вот доскакал до своих и поведал им тайну равнины.

Внемлют, безмолвно дивясь, рассказу его бедуины,

Ждут, чтоб ответил старейший — в чалме, с бородой

 среброкудрой.

Долго молчит он — и молвит: "Валлах! Да святится Премудрый!

Видел ты дивных людей: их зовут Мертвецами Пустыни.

Древний, могучий народ, носители Божьей святыни,

Но непокорно-горды, как хребты аравийских ущелий —

Шли на вождя своего, и с Богом бороться хотели;

И заточил их Господь, и обрек их на сон без исхода —

Грозный, великий урок и память для рода и рода...

Есть на земле их потомки: зовут их народом Писанья".

Молча внимают Арабы загадочной правде сказанья:

Лица их полны смиренья пред Богом и Божиим чудом,

Дума в глазах, — и пошли к навьюченным тяжко верблюдам.

Долго сверкают, как снег, издалека их белые шали;

Грустно кивают верблюды, теряясь в мерцаниях дали,

Словно уносят с собой всю тоскливость легенд про былее...

Тихо. Пустыня застыла в своем одиноком покое...

1902

Перевод В. Жаботинского 

СКАЗАНИЕ О ПОГРОМЕ 

Перевод В. Жаботинского

...Встань, и пройди по городу резни,

И тронь своей рукой, и закрепи во взорах

Присохший на стволах и камнях и заборах

Остылый мозг и кровь комками: то — они.

Пройди к развалинам, к зияющим проломам,

К стенам и очагам, разбитым словно громом:

Вскрывая черноту нагого кирпича,

Глубоко врылся лом крушительным тараном,

И те пробоины подобны черным ранам,

Которым нет целенья и врача.

Ступи — утонет шаг: ты в пух поставил ногу,

В осколки утвари, в отрепья, в клочья книг:

По крохам их копил воловий труд — и миг,

И все разрушено...

И выйдешь на дорогу —

Цветут акации и льют свой аромат,

И цвет их — словно пух, и пахнут словно кровью.

И на зло в грудь твою войдет их сладкий чад,

Маня тебя к весне, и жизни, и здоровью;

И греет солнышко, и, скорбь твою дразня,

Осколки битого стекла горят алмазом —

Все сразу Бог послал, все пировали разом:

И солнце, и весна, и красная резня!

Но дальше. Видишь двор? В углу, за той клоакой,

Там двух убили, двух: жида с его собакой.

На ту же кучу их свалил один топор,

И вместе в их крови свинья купала рыло.

Размоет завтра дождь вопивший к Богу сор,

И сгинет эта кровь, всосет ее простор

Великой пустоты бесследно и уныло —

И будет снова все попрежнему, как было...

Иди, взберись туда, под крыши, на чердак:

Предсмертным ужасом еще трепещет мрак,

И смотрят на тебя из дыр, из теней черных

Глаза, десятки глаз безмолвных и упорных.

Ты видишь? То они. Вперяя мертвый взгляд,

Теснятся в уголке, и жмутся, и молчат.

Сюда, где с воем их настигла стая волчья,

Они в последний раз прокрались — оглянуть

Всю муку бытия, нелепо-жалкий путь

К нелепо-дикому концу, — и жмутся молча,

И только взор корит и требует:

За что? — И то молчанье снесть лишь Бог великий в 

 силах!..

И все мертво кругом, и только на стропилах

Живой паук: он был, когда свершалось то, —

Спроси, и проплывут перед тобой картины:

Набитый пухом их распоротой перины

Распоротый живот — и гвоздь в ноздре живой;

С пробитым теменем повешенные люди;

Зарезанная мать, и с ней, к остылой груди

Прильнувший губками, ребенок: — и другой,

Другой, разорванный с последним криком "мама!"

И вот он — он глядит, недвижно, молча, прямо

В Мои глаза и ждет отчета от Меня...

И в муке скорчишься от повести паучьей,

Пронзит она твой мозг, и в душу, леденя,

Войдет навеки Смерть... И, сытый пыткой жгучей,

Задушишь рвущийся из горла дикий вой

И выйдешь — и земля все та же, — не другая,

И солнце, как всегда, хохочет, изрыгая

Свое ненужное сиянье над землей...

И загляни ты в погреб ледяной,

Где весь табун, во тьме сырого свода,

Позорил жен из твоего народа —

По семеро, по семеро с одной.

Над дочерью свершалось семь насилий,

И рядом мать хрипела под скотом:

Бесчестили пред тем, как их убили,

И в самый миг убийства... и потом.

И посмотри туда: за тою бочкой,

И здесь, и там, зарывшися в сору,

Смотрел отец на то, что было с дочкой,

И сын на мать, и братья на сестру,

И видели, выглядывая в щели,

Как корчились тела невест и жен,

И спорили враги, делясь, о теле,

Как делят хлеб, — и крикнуть не посмели,

И не сошли с ума, не поседели

И глаз себе не выкололи вон

И за себя молили Адоная!

И если вновь от пыток и стыда

Из этих жертв опомнится иная —