Избранное

Не по плечу он мне оказался, и я вознамерился его перелицевать и подшить. Пришел в ателье. Очередь. И вдруг из комнатушки подходит ко мне закройщик: «Моряк?» – спрашивает он меня, тыча пальцем в тельняшку. Я согласно кивнул головой. «Видишь, сколько ко мне народу стоит и все-то кандидаты или доктора наук. Но ты свой брат, матрос, идем, сделаю, что надо без очереди».

Петр Ильич Ракитянский – портной высокого класса (это он заметил меня в очереди), к которому пошить одежду приезжали модники аж из Москвы, сделал из петровичевского костюма картинку. Сделал не в ателье, а у себя на квартире, куда я пришел через 3 дня получить заказ. Взял за работу – 12 рублей, три из которых тут же вернул мне: «Купи бутылку, обмоем». Бутылки нам не хватило и тогда жена Ракитянского, порывшись где-то в своих ухоронках, достала вторую бутылку и бухнула нам на стол: «Пейте, моряки».

– Ты знаешь, как я на ней женился? – рассказывал Петр Ильич, – после развода с первой – изменила мне с пехотным капитаном. Ну, ладно бы с моряком – простил бы…Так вот приезжаю после битвы под Москвой на побывку, домашние устроили праздник, девчат приглашают. Мне наливают чайный стакан, поднимаю его и вдруг слышу голосок нежный сбоку: «Я тоже хочу из чайного». Я головы не повернул, провокация думаю. Выпиваю, мне второй наливают и опять тот же голос сбоку: «И я так хочу». Не вытерпел – глянул: девица, да какая. Понимаешь, после третьего стакана я ей предложение сделал.

– Ильич, – спрашиваю, сдерживая смех, а как же ты, моряк тихоокеанского флота, как говорил раньше, под Москвой в 41-м оказался?

– Не веришь? Ну и дурак!

Спустя много лет узнал я только, что под Москвой действительно геройски бились с фашистами и моряки-тихоокеанцы. На высокой горе под Дмитровым завороженный, лично рассматривал потом величественный памятник краснофлотцам.

Хмелея, Ракитянский говорил все больше и больше, даже стихами. Когда хмель поутих, снова перешел на прозу. Каждый раз хвалился наградами, рассказывал, сколько их у него. Правда, каждый раз приводил иное число. Сообразив, что запутался, он вышел из положения весьма оригинально: «Откровенно говоря, я их не считал, небрежно сказал он, – с войны ордена и медали в мешке принес: не умещались на грудь.

Он очаровал меня. На другой день в обеденный перерыв я сел в каптерке станции за столик и настрочил в городскую газету «Вперед» заметку о мастере Ракитянском, привлекательно озаглавив ее «Манекены не лгут» – дескать, красавцы манекены в витрине пошивочного ателье и впрямь отражают мастерскую работу главного портного.

По нынешнем временам это была реклама. А реклама, как известно, двигатель торговли. Ракитянского руководство ателье отметила премией, которую мы с ним успешно и пропили в ближайшем от мастерской кафе.

Заметка о закройщике обернулась особой пользой и для меня. Я стал, что называется вхож в редакцию, а со временем, после того как мое стихотворение об Обнинске, справлявшем в ту пору свое десятилетие, получило от горкома партии и горисполкома первую премию, мне в газете предложили сотрудничество – на полставки.

Какая жизнь началась! Лодка жизни моей стремительно поплыла к берегу, предназначенному судьбой. Мне довелось встречаться с людьми особого склада ума, писать о них. Мой первый очерк, опубликованный в газете, был о лауреате Сталинской премии, «челябинце» – физике-атомщике Николае Моисеевиче Лебедеве, увлекающемся рисованием портретов своих сподвижников. Очерк назывался «Портрет портретиста» – жаль, он у меня в вырезках не сохранился.

Первая рецензия, что я написал, была на пьесу «Еще раз про любовь», поставленную офицерами-подводниками, проходившими переобучение на командиров атомных подлодок в центре при физико-энергетическом институте, точнее при АЭС. Моряков тогда переодевали на время стажировки в форму эмвэдэшников, для конспирации. Но каждый обнинец, и не только мог запросто отличить истинного моряка от служащего внутренних войск по статной осанке, гордо заломленной фуражке, и, конечно же, по лихим песням, которые распевали подгулявшие переодетые мариманы в местном ресторане с кафедральными колоннами по фасаду.

Вторая рецензия была на стихи лаборанта ФЭИ Коли Исаева. Не буду ее переписывать, лучше приведу пару стихотворений поэта-любителя «Колесо истории» и «В кабинете зоологии».

Каковы мысли, а?

Были и другие поэты в Обнинске, пишущие не столь изысканно, но искренне зажигательно. Взять Валю Ермакова, его стихотворение «Родине»:

Не правда ли, уровень гражданственности этого произведения потрясает.

Были и лирики-модернисты, выражающие свои нежные мысли и чувства всего несколькими словами, как например, Костя Гэ. Приведу одно его полнометражное творение о любви:

Все. Но зато какие чудные вещи – «Лебедянские сады» – выходили из-под пера Ивана Лысцова (впоследствии он первым поднял в центральной прессе тему не самоубийства, а убийства Сергея Есенина):

Мастерски отточенная аллитерация тех стихов создает, как вы, вероятно, чувствуете сами, прямо-таки физическое ощущение пребывания в цветущем яблоневом саду.

У меня сохранились листы-рефераты кандидатских диссертаций молодых ученых химиков с замысловатыми названиями, с наивными и вычурными стихами диссертантов на полях: