Падший ангел

убийца добра в сердце. Что еще? Нет... Пожалуй, и

впрямь ни к чему продолжать. Страх смерти? Име-

ется. Хотя и постепенно испаряется. Боязнь... люб-

ви. Да, да. С годами приходит и такое. Хочется, что-

бы тебя поменьше любили, чтобы полегче было рас-

ставаться с «дорогими, хорошими», как сказал

Есенин.

Дважды в этой главе пытался уйти, отклониться

от темы колонии, лагеря, уголовного мрака, но вот

же — всплывают новые подробности, без которых

не обойтись, и я возвращаюсь «за проволоку».

Местечко или городок, на окраине которого рас-

полагалась наша колония, назывался в высшей сте-

пени внушительно — Маркс. Где-то чуть выше или

ниже (забылось уже) по течению Волги находился и

городок Энгельс, впоследствии получивший про-

мышленное развитие (знаменитые троллейбусы). А

Маркс захирел. Во всяком случае, на протяжении

последних сорока лет ничего определенного об этом

городке я не слышал — ни по радио, ни по телевиде-

нию, ни из печати.

Когда-то, еще до войны, в Поволжье жили совет-

ские немцы. Отсюда и названия городков, имено-

вавшихся прежде как-то иначе. Можно справиться в

энциклопедии. Почему-то хорошо запомнилось не-

мецкое кладбище в городе Марксе. На фоне глино-

битных чахлых построек и такой же тусклой расти-

тельности кладбище выделялось своими чуть ли не

драгоценными камнями надгробий: прежде подоб-

ные разноликие шлифованные граниты, шпаты-ага-

ты и мраморы с бронзой доводилось мне наблюдать

разве что на немецком императорских времен клад-

бище Васильевского острова, то есть — на столич-

ных невских берегах, а не в порожних, тоскливых

степях Заволжья. Еще запомнилось, что рядом с

нашей колонией, забор в забор, простиралась зона

лагеря для немецких военнопленных. Удивляло,

что среди немцев было много расконвоированных

солдат, которые преспокойно разгуливали по горо-

ду, тогда как мы, русская и прочая советская пацан-

ва, подсматривали за ними в заборные щели, а если

и передвигались иногда по марксовскпм улочкам, то

непременно — под конвоем, с охранником.

Подробно распространяться о своем пребывании

в колонии не стану: когда-то в повести «Первые про-

талины» я уже касался этой темы. А сейчас — толь-

ко о самом «горячем», о том, что больнее прочего

обожгло, о тогдашних ощущениях и нынешних ос-

мыслениях.

Восприятие зоны, загородки, забора (который

пацаны почему-то называли «баркасом»), с придан-

ной ему разрыхленной граблями контрольной поло-

сой, с вышками, где торчали «попки» с винтовками,

то есть восприятие неволи не происходило у меня

столь болезненно, как, скажем, у подростков, не

знавших немецкой оккупации. На все эти охрани-

тельные, заградительные аксессуары насилия я уже

вдоволь к тому времени насмотрелся за четыре года

войны.

Еще летом сорок первого в военном городке под

Порховом немцы организовали огромный лагерь

для наших пленных, и мы, ребятишки, ходили туда

отыскивать близких или соседей, носили кто что мог

из еды и лекарств, помогали некоторым из пленных

бежать. Немцы тогда еще не зверствовали заплани-

ровантю, все зависело от нрава и характера охранни-

ка, возле которого ты терся, стараясь проникнуть на

территорию лагеря. Чуть позже многое изменилось:

в городке и вокруг него стали происходить дивер-

сии, возле Порхова стали создаваться боевые парти-

занские отряды, немцев принялись убивать. Плен-

ных огородили еще одним рядом колючей проволоки

и не только не стали к ним пускать, но и подпускать

близко: можно было нарваться на выстрел с вышки,

который производился как упреждающий.

Затем, когда в Порхове патриот-одиночка, рабо-

тавший киномехаником в городском кинотеатре, по-

дорвал во время сеанса для офицеров и медперсона-

ла здание театра, где погибло более двухсот чело-

век, в Порхове арестовали все взрослое мужское

население, распределив его по трудовым лагерям и

тюрьмам, а тех, кого подозревали или кто не понра-

вился военной администрации, незамедлительно от-

сылали на тот свет. Мне тогда двенадцати лет еще не

было, а в лагеря хватали с пятнадцати. Взяли родст-

венников — моего пожилого дядю и его сына, моего

двоюродного брата. И я каждую неделю ходил из

Порхова на станцию Дно — двадцать пять километ-

ров туда и столько же обратно, — носил передачи:

десяток морковин, луковицу, пару овсяных лепе-

шек, обмылок немецкого эрзац-мыла, подобранного

мной на немецкой госпитальной помойке. Естествен-

но, что в лагерь «посторонних» не пускали. Обычно

я караулил колонну лагерников, когда они возвра-

щались в зону со своих котлованов, карьеров и на-