Прогресс — незлобивый, спокойный, полный сил —
Кровопролития вовеки не творил.
Он без оружия творит и побеждает;
К мечу и топору презренье он питает:
Ведь в небе голубом предвечно пишет рок,
Что мир наш — для людей, а человек есть бог;
Ведь сила высшая всегда неощутима!
Отвергни кровь, народ! Она неудержимо
Насилью бьет в лицо, безвинна или нет;
На славу каждую неизгладимый след
Кладет она — пятном, и капля роковая
Все покрывает, все грязня и пожирая;
Она в истории — чем дальше, тем черней —
Плывет и ширится, пятная палачей.
Поймите: лучшая из всех могил — презренье.
Ведь даже те, кого казнят за преступленье,
В крови, в грязи стыда, выходят из гробов!
Тюрьма с брезгливостью замкнет в себе воров —
И всё! Но не закрыть вовек могилы темной.
Пусть это будет склеп; пускай плитой огромной
Его покроют, пусть зальют цементом свод
И скажут: «кончено», — а призрак все ж встает
И камень медленно сдвигает — и выходит.
Пусть над могилою хотя бы форт возводят,
Пусть глыбами гранит нагромоздят над ней, —
Но призрак тем сильней, чем камень тяжелей:
Сдвигается, как лист, гранитная громада.
Глядите: вот он, вот! Он вышел… Так и надо,
Чтоб он блуждал в ночи, свой саван волоча.
Ты в комнате один? Он встанет у плеча
И скажет: «Это я». Стонать он в ветре будет;
Он ночью, в дверь твою стуча, тебя разбудит…
Всех истребляющих (по праву или нет)
Сквозь ненависть мне жаль. Их вижу в смене лет,
В глуби истории, что правду ищет в тайнах:
Стремясь уничтожать соперников случайных,
Врагов, преступников, обречены они
От стаи призраков бежать в ночной тени.
1
Теперь он говорит: «Империи не сладко;
Шанс на победу слаб».
Он пробует уйти с трусливою оглядкой.
Стой тут, в берлоге, раб!
«Здесь потолок трещит, — ты шепчешь, — как уйду я?
Следят за мной теперь».
Остаться? Нет! Бежать? Нет, нет!.. Глядишь, тоскуя
На балки, окна, дверь;
И пробуешь засов дрожащими руками…
Куда? Отмечен ты!
Стой! Труп закона здесь: он в той закопан яме
Под кровом темноты.
Стой! Он лежит, он там; лежит с пронзенным боком;
Тяжелою плитой
Вы придавили гроб. И ею ж ненароком
И плащ прищемлен твой.
Покуда во дворце средь музыки и блеска
Смеются, и поют,
И спорят, все забыв, — ты здесь бледнеешь резко;
Ты знаешь: призрак — тут.
Нет, не уйдешь ты! Как! Из дома преступлений
Бежать, предав друзей?
Избегнуть кары? Стать изменником измене,
Презренным даже ей?
Продать разбойника? Хоть он и всех кровавей,
Но он тебя любил.
Христу Иудой быв, ты, значит, и Варавве
Иудой стать решил?
Как? Лестницу не ты ль подставил негодяям,
Не ты ль им красть помог?
Не ты ли, — отвечай! — корыстью пожираем,
Заране сшил мешок?
В берлоге этой ложь и ненависть гнездится,
Кровь не стерев с копья.
Бежать? А право где? Ты ж — большая лисица
И злейшая змея!
Лишь над Италией, от По до Тибра, пики
Взметнули зыбь знамен
И стал республикой народ ее великий,
Стряхнув столетний сон;
Лишь Рим закованный воззвал к ней скорбным стоном, —
Надежде робкой вмиг
Сломал ты крылья, — ты! — вновь черным капюшоном
Окутав вечный лик!
Ты, ты вторую жизнь в Монруже, в Сент-Ашеле
Растленным школам дал —
Чтоб детские умы под саваном мертвели,
А в мыслях кляп торчал.
Ты, ты — чтоб человек был лишь скотом забитым —
Сердца детей обрек
Любовникам злодейств, развратным иезуитам,
Растлившим сам порок.
О, грудью наших жен взлелеянные дети,
О бедные! К чему ж
Вас эти бледные ловцы поймали в сети,
Ловцы невинных душ?
Увы! Та чахлая, в проказе гнусной птица,
Чей пух изъели тли,
Что в клетке их стальной, едва дыша, томится, —
Есть будущность земли!
Коль дать им действовать, то в блеске зорь другая,
Всего чрез двадцать лет,
Предстанет Франция — таращась, и мигая,
И ненавидя свет.
Ведь маги черные, что ложь законом взяли,
Умело скрыв лицо, —
Чтоб высидеть сову ужасную, украли
Орлиное яйцо!
Подмяв Париж, под стать кроатам и калмыкам,
Творцы небытия,
Вы торжествуете, как надлежит владыкам, —
Елеем желчь струя.
В восторге вы, что вам, кормильцам суеверий
(А им ведь нет числа!),
Дано в сердца людей пробить для ночи двери,
Чтоб в них врывалась мгла.
До оргий лакомы, вы ладан жжете пылко:
Пигмей Наполеон —
Кумир ваш… Славный век лежит в грязи! «Курилка»
Сменила Пантеон.
Вы рады… Цезарем венчали вы мгновенно,
С чем согласился Рим,
Убийцу, кто в ночи в людскую грудь колено
Вдавил, неумолим.
Ну что ж, презренные! Кадите властелину,
Внушающему страх;
Но вами бог забыт, кто может, как холстину,
Смять небеса в руках!
Чуть подождать еще — и рухнет зданье это:
Бог за себя отмстит,
И запоет страна, и розы в волнах света
Пустырь произрастит!
Чуть подождать еще — и вас не будет боле;
Да, верьте мне: вас всех!
Вы — тьмы избранники, мы — всенародной воли;
И наш раздастся смех!
Я это знаю, я! Живущий там, где, споря
С утесом, бьет волна;
Я, проводящий дни лишь в созерцанье моря,
Чья бурей грудь полна!
Ты ж их главою будь, как был; и в этом — кара;
Будь в распре сам с собой.
Твои плуты весь мир, что спал, не ждя удара,
Опутали петлей.
На души, дар творца, душителем искусным
Дерзнул ты посягнуть;
Ну, так дрожи и плачь, твоим же делом гнусным
Захлестнутый по грудь.
Чем ниже облака невежества нависли,
Тем гуще мгла и тьма;
И меркнет в небесах, бледнея, солнце мысли,
Священный свет ума;
И убывает день, и люди, злы, развратны,
Хладеют, точно лед, —
Позор ваш, о лжецы, растет, как в час закатный
Деревьев тень растет!
Да, оставайся их апостолом! Нет казней
Ужасней, чем твоя:
Предстать потомкам — всех подлей и безобразней!
Гляди же, дрожь тая!
Не скроешь, старых банд вития двуязычный,
Что, с яростью в глазах,
Всех славных мучениц ты распинал вторично
Во всех твоих речах, —
Всех: веру кроткую с пощечиною папской,
С ней истину, и с ней
Свободу бледную, и правду в петле рабской,
Посмешище судей,
И две страны — сестер, что нас вскормили обе:
Рим (слезы душат речь!)
И Францию! По ней ты, в утонченной злобе,
Дал крови Рима течь!
Душитель роковой! Историю пугая,
Предстанешь ты во тьме —
Как виселица вдруг нам предстает, нагая,
На сумрачном холме!