Серебро

Ничто в поэтической речи

в сравнение с тем не идет,

как падал над черною Керчью

горящий твой самолет.

Живая — уже неземная,

живая — еще не звезда,

живая, живая, живая

в горящих объятьях креста.

Небесная амазонка…

Ползет под тобой, склизка,

танковая колонна,

как сороконожка…

Никто уже    не остановит,

ничто уже    не спасет

бессмертный    твой астероид —

смертельный    твой самолет.

И где-то за горизонтом

 сорвется, словно звезда,

журавлик недорисованный

с тетрадочного листа…

«Доченька моя, звезда,

неужели навсегда?..» —

мама станет у окна,

откуда доченька видна.

«Дочь верни, звезду возьми», —

обратится она к ветру.

«Дочь-звезду верни-возьми», —

обратится она к веку.

Ветру-веку уступлю,

но забьется под рубахой:

«Женя, я тебя люблю!» —

как на волю хочет птаха.

«Женя, я тебя люблю!» —

это шепчется листвою,

Митридатовой горою 

и трамваем поутру.

«Женя, я тебя люблю!» —

так трубится журавлю

меж Землею и Тобою…

Напишу звезде записку,

в полпланеты расстелю,

чтобы было видно близко —

«Женя, я тебя люблю!».

История права. Года — бальзам на раны.

Кровавая трава взросла травой медвяной. 

Но лучше бы звезда осталась безымянной,

Аукаясь в лесу, веселые земляне

вдруг смолкнут, увидав забытую землянку.

О, лучше бы звезда осталась безымянной!

Остался навсегда солдатик оловянный.

И кажется мне — смысл его улыбки странной,

что лучше бы звезда осталась безымянной..

Мне свет ее помог — надежнее, чем дратва,

стянул дыру в судьбе, как на холстине драной.

 Но лучше бы звезда осталась безымянной!

Пусть лучше бы Она сынишке синеглазому

про оловянного солдатика рассказывала,

с вечернею звездой своей судьбы не связывая…

И когда

           я увидел Ее,

на мгновение мне показалось,

что это не звезда,

не астероид с ослепительным длинным шлейфом,

а объятый пламенем самолет —

падает,

          падает,

                    падает

на ползущие по нашей жизни танки.

Смеркается…

                Обняв свои колени,

сижу.

Я вместе с братиславскою сиренью,

я, вместе с полушарием смиренно

вращаясь,

          в полночь медленно вхожу.

Художники — отмывши акварели,

часы не дочинив — часовщики

задумались,

               обняв свои колени

иль уронив лицо на кулаки.

Задумчивость — в судьбе у поколенья,

и светят перекрестками идей

на треугольниках коленей

треугольники локтей.

Колени в детстве — чтобы протирать…

Но в настоящем, будущем, прошедшем,

колени,

      я хочу вас обнимать,

а если преклонять —

                   то перед Женщиной!

Мы наконец дождались тишины,

 и, как даны неделям воскресенья,

для размышлений нам с тобой даны

колени…

Мир навопросил, но

                           мы — не калеки.

Я пальцы в смуглый узел завяжу.

Над чем подумать есть.

И есть колени,

…Обняв свои колени, я сижу…

Крив — прямой,

прям — кривой…

Кривые зеркала парили,

как на подрамниках холсты,

и две крахмальных поварихи

от смеха пыжились, красны.

Там, в кулаке зажав билет,

прикрыв ладошкою зевоту,

один лысеющий поэт

глядел горбатым Квазимодой.

И посетители пугались

когда у вогнутых зеркал

одни с ушами-лопухами

пятиметровыми стоял.

Так вдохновенно он пыхтел,

топорща рыжую ушанку,

что было ясно — он хотел

остаться с этими ушами.

А бабушка моя стояла,

как над вечернею водой, 

и с любопытством созерцала

себя — но книзу головой,

и я смеялся, как дурак,

и стекла смех мой отражали, 

когда двенадцать дураков,

похожих на меня, дрожали!

Но наступала тишина,

когда пред зеркалами

стоял безногий старшина

и балансировал руками.

Так было зеркало елейно,

что он стоял на двух ногах!

Он — ампутированной левой

земли касался — в зеркалах!

Смотрела бабушка невесело,

и мне хотелось в гладь зеркал

шарахнуть чем-нибудь увесистым!

Но он — стоял!

Пехотный старшина стоял,

в его глазах слеза дрожала,

но ни одно

           из всех зеркал

его слезы

             не искажало…