В начале тополь кинулся к окну,
Прося пустить его, как деда, в кухню,
Когда, в три неба молнию загнув,
Косматый гром над самым домом ухнул.
Потом и небо, и земля, и день,
И все, что мчалось мглы и воя комом,
Вдруг захлебнулось в яростной воде,
Ударившей из медных трещин грома.
И только старый тополь за окном,
Один, как Ной, оставшись во вселенной,
Едва прикрыт бобыльим зипуном,
Просился в кухню, кланяясь смятенно.
Оттуда пахло хлебной тишиной,
И небоглазый — лет пяти — мальчонка,
Бесштанный, перепачканный золой,
На подоконнике сидел тихонько.
Он улыбался смутно, как во сне.
Потом привстал и тоненькой рукою
Отдернул вниз задвижку на окне
И распахнул его навстречу вою.
Вот это было весело, когда
Совсем-совсем озябший старый тополь
Ввалился в кухню, испугав кота,
И — весь в дожде — залопотал, захлопал.
Но мальчика, промокшего до пят,
Уже в постель тащила мать, ругая.
А буря здесь, что хлещет невпопад,
Над кухней грохотала, не смолкая.
Твержу задание свое:
На карте есть деревня Эн,
И нужно отыскать ее,
Не угодить ни в смерть, ни в плен…
Закат пургою замело —
И тьма, и ни звезды взамен!
Белым-бело, белым-бело…
Все снег да снег, все снег да снег.
Захлебываюсь, но иду.
Я шел бы даже и в бреду —
И целый час, и день, и век,
Назло пурге, себе назло, —
Так скроен русский человек.
Белым-бело, белым-бело…
Прошел заставу вражью я,
И кто-то громко закричал,
И в ногу мне свинец попал,
И ногу мне насквозь прожгло.
Спасла пурга-ворожея.
Идти мне, братцы, тяжело.
Белым-бело, белым-бело…
Мороз и ветер. Я продрог.
По горло снег, все снег да снег!
Нет сил моих и нет дорог —
Кружусь, наверно, целый век.
Ползти мне, братцы, тяжело,
Не вижу неба и земли.
Ворчат орудия вдали.
Белым-бело, белым-бело…
Хочу, чтоб знал мой генерал,
Что не попал солдат впросак,
Что я не умер просто так —
Что много раз я умирал,
Что много раз я воскресал,
Что я искал, искал, искал,
Что вправду было тяжело…
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди.
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: «Господь вас спаси!»
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси…
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась.
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти поселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: «Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем».
«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирают товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За русскую землю, где я родился.
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
