Мы ломаем ногами валежник лежалый.
Он пожаром бы мог встрепенуться, пожалуй.
Только мы не курили.
Мы идем через лес.
И единственно, что тут могло загореться:
гневом — наши глаза.
Мужеством — наше сердце,
И горели!
Да как!
От земли до небес!
Мы ломаем ногами валежник Шварцвальда.
Мы молчим.
Нам ни песен,
ни сказок не надо,
как услада
идти по земле по самой,
шагать по Шварцвальду,
по чаще дубовой,
прикладом о ствол не ударить!
И снова —
в направлении от дома,
и всё же — домой.
Шварцвальд?
Почему он не черный, ребята?
Как всякий — рогатый, цветной, суковатый,
Зачем нас пугать,
раздувая беду!
По всем направленьям с боями кружили,
прошли Померанию всю мы,—
а живы!
В Шварцвальде светло!
И Берлин на виду!
«Постойте, —
сказал я, —
давайте отметим!»
Мы бьем топором, чтобы в новом столетье
немецкие дети в Шварцвальде своем
прочли бы на этом стволе необъятном:
здесь мы проходили в году сорок пятом.
Идем мы,
ломаем валежник лежалый.
«А скоро мы выйдем?»
— «К рассвету, пожалуй!»
1945
21. 9 МАЯ В БЕРЛИНЕ
Мы сидим на косилке
у магазина
сельскохозяйственных машин и орудий.
Мы глядим на сраженный город, а мимо,
пройдя сквозь каменоломню Берлина,
идут советские люди.
День мира!
Солнце за облаком щурится,
а под открытым небом
стоят обгоревшие печи.
Кажется,
немцы решили отапливать улицы,
но топить незачем.
День мира!
Дождь развешал капели.
Подрывники выгребают последние мины.
Птицы откуда-то поналетели.
Мы сидим у сожженного магазина
сельскохозяйственных машин и орудий,
Нам приказано не стрелять!
«Ну что ж, понятно! —
Мы ставим винтовки между колен —
стрелять не будем. —
Мир пришел! Закуривайте, ребята!»
Мы смогли,
мы смогли к этому часу пробиться,
мы шли и шли за своим командиром…
Нам давно известна наша традиция:
только в час победы
начинается день мира!
Мы сидим, удивленно переглядываясь,
как после долгой разлуки. Что-то переменилось!
«Что случилось? Не знаешь? Не угадываешь?
Угадываешь!»
И смеемся задумчиво: все-таки что-то случилось!
О, что я вспомнил!
Я сразу ловлю, как в прятках,
противогаз
и веду его на колени.
Вот она,
смятая ученическая тетрадка —
запись моих далеких,
далеких волнений.
Тетрадь стихов о любви —
я помню слабо,
как я давно не читал запись неистовую.
Я беру плуг,
переворачиваю его набок,
на лемех тетрадку кладу
и перелистываю:
«Я просыпаюсь — четыре стены», —
вот начало.
Четыре стены! —
вот начало тревоги!
Четыре стены! —
как это все-таки мало
юности,
для которой
мир по экватору —
это немного!
Мы победили! Мы победили!..
Я слышу,
кто-то шагнул на косилку и обнял по-братски.
Вот у самого уха сдавленно дышит.
Я обернулся так, что мы стукнулись касками.
«Вася? Ты что?
Нет, это не письма, а впрочем —
это письмо, понимаешь,
от юности нашей.
Почитай, почитай наше далекое очень…»
— «Нет, — говорит он, —
я влюблен в настоящее».
— «С победой!»
— «С победой!»
— «День этот будет отмечен
в истории! — говорит он запальчиво
и встает, опираясь на мои плечи. —
Вот что случилось —
мужчинами стали мальчики!
Вот что случилось —
жизнь начинается следом.
Счастье наше в борьбе мы отстояли от казни.
Мы вышли к великому счастью.
Победа!
Это открылся нашей улицы праздник!»
— «Какое сегодня?
Девятое?
Вот как?
Девятый вал!»
Я стряхиваю дождевые росинки.
«Мы победили!
Пойдем!» —
Он надевает винтовку
и решительно переводит рычаг на косилке.
Как вчера мы поднимались в атаку, я вспомнил:
от танка к танку волненье носило ветром,
и расстояние до мира, до полной победы
исчислялось не днями,
не временем —
сотнею километров!
Я теперь думаю:
«Уж если сумели пройти мы четыре года,
от схватки до схватки,
если сумели преодолеть притяженье земли
и жизни,
то теперь мы готовы пройти по любому меридиану
и выстроить счастье победившей отчизны».
1945
