Нежность

Что знаем мы про братьев, про друзей,

что знаем о единственной своей?

И про отца родного своего

мы, зная все, не знаем ничего.

Уходят люди... Их не возвратить.

Их тайные миры не возродить.

И каждый раз мне хочется опять

от этой невозвратности кричать...

* * *

В Ьакуриани снова я. Так надо,

как это было надо год назад.

Деревья смотрят добро и мохнато,

и крошечные лыжники скользят.

Бездумная младенческая нега

в стране вершин и белых-белых тайн.

Наверно, снег идет отсюда с неба

и облаками делается там.

Я не один теперь. Мы здесь вдвоем —

два беглеца от суеты долины,

и, как снежинки, мы неразделимы

на склоне этом горном снеговом.

Нас радует простая здравость лыж,

биточков со сметаной и боржома.

Здесь нет друзей, но нет враждебных лиц.

Не надо с кем-то спорить и бороться.

Но этого-то мне недостает.

Не все же суета внизу, в долине.

Конечно, воздух там совсем не тот.

но там борьба селикая идет,

и от нее себя мы отдалили.

Выдумываем яблочный режим,

но знаем все же неопровержимо,

что от режима этого сбежим,

а в этом прелесть всякого режима.

И путь, наверно, у меня один —

я знаю, будет сложным он и длинным —

всю жизнь бежать к вершинам от долин

и возвращаться от вершин к долинам.

О ПРОСТОТЕ

Иная простота хуже воровства.

Уютно быть не сценой — залом,

зевать, программу теребя,

и называть спокойно: «Заумь»

ту пьесу, что умней тебя.

Как хорошо и как уютно,

сбежав от сложностей в кусты,

держаться радостно за юбку

румяной няни — простоты.

Внемлите, а не обессудьте.

Я простоту люблю, но ту,

что раскрывает сложность сути,

а не скрывает пустоту.

Не верьте лживой, пыл умеря.

За нею нужен глаз да глаз.

Она баюкает умело

и обворовывает нас.

Все сложное уже не манит.

Душа великого не ждет,

и нас вина непониманий

уже не мучает, не жжет...

9

* * *

Мне нравится,

когда мне кто-то нравится,

и с тем, что это нравится,

не справиться.

Когда лицо я вижу чье-то доброе —

у плотника,

солдата

или доктора,

мне хочется сказать им ненарошное:

«Спасибо вам за то,

что вы хорошие!»

Мне нравится —

и тут уж не исправиться! —

когда мне сильно кто-нибудь не нравится.

Когда я вижу чьи-то лица подлые,

все затаенной злобы к людям полные,

то хочется сказать мне им негромкое:

«Спасибо вам за то,

что вы недобрые!»

Вы,

люди-совы с душами полночными,

вы

лучшие хорошего помощники,

и тем, что вы хорошим помыкаете,

вы помогаете ему,

да! —

помогаете!

Его устойчивость —

она для вас загадка.

А это —

вами данная закалка.

И вы никак с хорошим не расправитесь

и этим —

еще более мне нравитесь!

МЕД

Я расскажу вам быль про мед.

Пусть кой-кого она проймет,

пусть кто-то вроде не поймет,

что разговор о нем идет.

Итак,

я расскажу про мед.

В том страшном,

в сорок первом,

в Чистополе,

где голодало все и мерзло,

на снег базарный

бочку выставили

двадцативедерную! —

меда!

Был продавец из этой сволочи,

что наживается на горе,

и горе выстроилось в очередь,

простое,

горькое,

нагое.

Он не деньгами брал,

а кофтами,

часами

или же отрезами.

Рука купеческая с кольцами

гнушалась явными отрепьями.

Он вещи на свету рассматривал.

Художник старый на ботинках

одной рукой шнурки разматывал,

другой —

протягивал бутылку.

Глядел, как мед тягуче цедится,

глядел согбенно и безропотно

и с медом —

с этой вечной ценностью —

по снегу шел в носках заштопанных.

Вокруг со взглядами стеклянными

солдат и офицеров жены

стояли с банками,

стаканами,

стояли немо,

напряженно.

И девочка

прозрачной ручкой

в каком-то странном полусне

тянула крохотную рюмочку

с колечком маминым на дне.

Но —

сани заскрипели мощно.

На спинке —

расписные розы.

И, важный лоб сановно морща,

сошел с них некто,

грузный,

рослый.

13

Большой,

торжественный,

как в раме,

без тени жалости малейшей:

«Всю бочку.

Заплачу коврами.

Давай сюда ее, милейший.

Договоримся тадл,

на месте.

А ну-ка пособите, братцы...»

И укатили они вместе.

Они всегда договорятся.

Стояла очередь угрюмая,

ни в чем как будто не участвуя.

Колечко, выпавши из рюмочки,

упало в след саней умчавшихся...

Далек тот сорок первый год,

год отступлений и невзгод,

но жив он —

медолюбец тот,

и сладко до сих пор живет.

Когда степенно он несет

самоуверенный живот,

когда он смотрит на часы

и гладит сытые усы,

я вспоминаю этот год,

я вспоминаю этот мед.

Тот мед тогда