Избранные стихотворения

Но такая точка зрения возможна лишь в идеале, и сам Гаспаров пишет о том, что если приходится в один день переводить безвестного, не очень талантливого баснописца давно минувших веков — и Овидия, это все-таки не одно и то же. Поэтому и Альфред Эдуард Хаусмен, оставивший нам так немного собственных стихов, все-таки не лорд Дуглас («Бози»), поэт, может быть, и одаренный, но чье имя кануло бы в Реку Времен, не будь оно связано с именем Уайльда. Хотя Дугласа и читают, и изучают, и даже переводят (увы, составителю этой книги тоже сей жребий выпал), но никому не придет в голову уравнять его поэтический дар с дарованием Хаусмена. И не потому, что вокруг — ни единого филолога. Просто «Бози» давно и хорошо издан… и пылится на той же верхней книжной полке, где стоят пять томов хаусменовского Манилия.

Внешняя канва жизни Хаусмена отчаянно бедна фактами. Он проработал десять лет в патентном бюро, но все более известными становились его работы в области классической филологии. В 1892 году он был приглашен на должность профессора латинского языка в Университетском колледже Лондона и прослужил там почти двадцать лет. Самое важное событие этих лет — в 1896 году в Англии вышла одна из самых совершенных поэтических книг поздневикторианской эпохи «Шропширский парень» («А Shropshire Lad»). Книга была издана за свой счет (после традиционного в таких случаях отказа издательства Макмиллан — история сохранила имя рецензента, не будем его вспоминать) Альфредом Эдвардом Хаусменом — даже имя поэта едва ли ассоциировалось с уже известным к тому времени ученым, специалистом по классической филологии, профессором Лондонского университета. Она была не сразу замечена, распродавалась плохо. Но во время первой мировой войны произошел перелом — после того как Хаусмен дал разрешение на помещение некоторых своих стихов в собрание, предназначенное для солдат в окопах: то, что любили и знали лишь немногие, стала знать наизусть вся Англия. Он много писал о молодых английских парнях… и здесь тоже был эвфемизм. Но профессор знал меру и не давал повода к инсинуациям: слишком жива была память о судьбе Уайльда.

В «Шропширском парне», вышедшем, когда поэту было уже тридцать семь лет, содержалось шестьдесят три стихотворения; в следующей и последней его прижизненной книге «Последние стихи» («Last Poems»), появившейся через двадцать шесть лег после первой, их было сорок одно. После смерти Хаусмена его брат, Лоренс Хаусмен (довольно известный в свое время литератор), издал то, что осталось в рабочих тетрадях, — еще около семидесяти стихотворений (в современных изданиях они делятся на две части — «Еще стихи» («More Poems») и «Дополнительные стихи» («Additional Poems»)). Это почти всё, — есть, впрочем, некоторое количество юмористических стихотворений, собранных воедино лишь в 1997 году, есть знаменитая пародия на античную драматургию (приводится в нашей книге в переводе М. Л. Гаспарова). Словом, сотни две стихотворений, почти исключительно миниатюр. Мало?.. Только количественно. По воздействию на англоязычную литеатуру XX века невероятно много.

О месте Хаусмена в поэзии можно говорить долго, перечисляя имена известных поэтов, восхищавшихся им и испытывавших его влияние (от Йейтса и Одена до Набокова), но проще всего сказать так: теперь стихи Хаусмена — это часть английского языка, а вершины его поэзии обязательно будут в своде лучшей мировой лирики, кем бы он ни составлялся.

Раз уж зашла речь о Набокове, необходимо отступление. Для Набокова Хаусмен — одно из пережитых влияний, важное условие в его литературной игре. В книге «Другие берега» — русском и во многом отличном от первоисточника варианте книги «Speak, Memory» — Набоков говорит о своих русских стихах кембриджского периода: «Как я ужаснулся бы, если бы тогда увидел, что сейчас вижу так ясно, — стилистическую зависимость моих русских построений от тех английских поэтов, от Марвелля до Хаусмена, которыми был заражен самый воздух моего тогдашнего быта». В английском варианте это место неузнаваемо — вместо Марвелла и Хаусмена там находятся поэты-георгианцы (очевидно, в первую очередь — неназванный Руперт Брук, которого Набоков переводил и которым восхищался). Зато в конце 13-й главы «Speak, Memory» Набоков, перечисляя немногие картины своей кембриджской жизни, оставшиеся в его памяти, упоминает рядом следующие три: «…П. М., врывающийся в мою комнату с экземпляром «Улисса», только что привезенным из Парижа; <…> Т., очень старый и немощный официант, проливающий суп на профессора Хаусмена, который тут же резко встает, как человек, Внезапно выведенный из состояния транса… Е. Харрисон (тьютор Набокова в Кембридже. — Прим. А. Кокотова), делающий мне неожиданный подарок — «Шропширского парня» — маленькую книжку стихов о молодых мужчинах и смерти».

Анекдот о супе подозрительно напоминает хрестоматийную историю об Альфреде Теннисоне, который, находясь на светском обеде, перевернул красивую тарелку, чтобы рассмотреть марку мастера, и вылил на себя всё содержимое. Возможно, что это аналог анекдота о декане в разбитом окне, выданного Себастьяном Найтом г-ну Гудмену в качестве своего кембриджского воспоминания. К слову, и Себастьян Найт — alter ego автора в набоковском романе «The Real Life of Sebastian Knight» — признается: «Я был бесконечно влюблен в страну, ставшую мне домом, <…> у меня бывали киплинговские настроения, бруковские настроения, хаусмановские настроения» (перевод А. Горянина и М. Мейлаха). В примечании к этому месту романа русский комментатор издания (Владимир Набоков. Романы. М., 1991) резонно пишет следующее: «О встречах (sic!) с Хаусменом — профессором Кембриджского университета — в обеденном зале (sic!!) колледжа и о его книге стихов Набоков вспоминает в английском варианте своей автобиографии "Память, говори"…» Думается, Набоков предвидел в будущем (пусть в отдаленном) появление такого комментария.

Вот так, пусть очень опосредованно, но всё же впервые повлиял Альфред Эдуард Хаусмен на русскую поэзию. Еще обширнее влияние Хаусмена на англоязычную часть наследия Набокова. Один из сложнейших и загадочнейших английских романов Набокова «Бледный огонь» («Pale Fire») буквально пропитан хаусменовскими мотивами. Читателю легко предположить, что Хаусмен — пятый участник цепочки взаимоотражений Набоков — Шейд — Кинбот — Градус. Вот кое-какие следы: годы жизни Хаусмена, заботливо указанные Набоковым в примечании к строке 920 поэмы Шейда, — 1859–1936, годы правления короля Земблы, поклонника Хаусмена, — 1936–1958 (разница в год — особая тема для Набокова), год смерти Шейда — 1959! И Кинбот, и Хаусмен (это стало широко известно приблизительно в то время, когда Haбоков писал свой роман) обладали ориентацией, столь часто обсуждаемой на страницах набоковской прозы. Стихи Хаусмена цитируются без упоминания автора в тексте романа, Кинбот прекрасно понимает сексуальную подоплеку знаменитого стихотворения Хаусмена «Атлету, умершему молодым», и дальнейшим примерам нет числа. «Бледный огонь» издан по-русски в двух переводах — один из них, первоначально выполненный Алексеем Цветковым, вдова Набокова отредактировала в духе своих представлений о русском языке и издала под собственным именем, второй выполнен С. Ильиным, и оба перевода сходны в том, что составить по ним представление об оригинале русский читатель пока не может.

Вернемся к Хаусмену. В 1911 году он становится профессором латинского языка Кембриджского университета; в Кембридже суждено ему прожить всю оставшуюся жизнь и там же умереть 30 апреля 1936 года, не увидев, как снова уходят на войну и снова гибнут дорогие его душе английские парни, вчера еще мальчишки. Событий, расположенных между этими двумя датами, немного: в 1922 году вышел адресованный Майклу Джексону сборник «Последние стихи», в 1931 году появилась в Германии совершенно скандальная статья-публикация «Praefando» («Непристойности»), собрание обсценных выдержек из латинских авторов. Написаны десятки статей, прочитаны десятки лекций — одну из них, быть может, важнейшую, читатель найдет в нашем издании; наконец, вышел в свет бесполезный пятитомный Марк Манилий.