Как режиссер, распределяет роли
Эпоха.
И когда-то Эхнатон
Настолько был правителем крамольным,
Насколько это может фараон.
Богоотступник и богоискатель,
Провидел он забвенье и позор
И повелел тогда, чтобы ваятель
Жену увековечил.
До сих пор
Царица Нефертити правит миром,
И, покоряясь диковинной судьбе,
Она дешевым стала сувениром,
Брелоком, медальоном, пресс-папье.
Чужого счастья крохотный осколок,
Чужой беды глазурный черепок —
Из праха извлекает археолог,
Как в скважину замочную, глядит.
Деяния описывая скупо,
Хранит всегда невозмутимый вид,
Но иногда мне кажется, что в лупу,
Как в скважину замочную, глядит.
Находкой уникальной увлеченный,
Толпе зевак и праздному суду
Раскапывает молодой ученый
За давностью забытую беду.
Постойте! Истины не говорите —
Она бывает бесполезно зла…
Но трудно скрыть:
У нашей Нефертити
Безвестная соперница была.
Любовь иль только прихоть Эхнатона?
Счастливица она или изгой?
Не фараон —
Супруга фараона
Решала участь женщины другой.
Запретна память,
Имя на гробнице
Соскоблено усердием раба.
Судья всевышний! Разве у истицы
Наладилась от этого судьба?!
В невинности научного журнала
Трагедия нашла последний акт.
Неразбериха древнего скандала
Преобразилась в беспристрастный факт.
И вглядываюсь я в изображенья,
Прислушиваюсь к голосу молвы
И нахожу приметы пораженья
В надменности бессмертной головы.
Говорят, что нашли Атлантиду —
Смертной вечности ветхий лоскут.
Как быка после пышной корриды,
По арене ее волокут.
Смыта кровь океаном и лавой,
Бандерильи ничтожно легки,
И тореро, увенчанный славой,
Протирает счастливо очки.
Завершают работу потомки,
Из гипотез открытия ткут,
И научных сокровищ потоки
Под музейные стекла текут.
Но пройдут катаклизмы оваций
И газетных статей суета.
Кратковременны сроки сенсаций —
В скучный факт превратится мечта.
Все легенды подвергнут очистке,
Отделив достоверности грамм,
И чудес инвентарные списки
Станут пунктом учебных программ.
За горизонтом, за чертой, за краем
Мы пристани привычные теряем,
Но обретаем новые моря.
Мы только в детстве в моряков играем,
Потом, забыв о море, умираем,
Бросая в бухты быта якоря.
И откровенья древнего царя
Сегодняшней наукой поверяем…
Молчи, Екклесиаст! Все это зря —
Ведь мы иную участь выбираем.
Успокоенье – участь бунтаря,
Прельстившегося обретенным раем.
Ведь все мы начинаем с букваря
И непременно Библией кончаем.
Четыре маски греческих трагедий
Сегодня четвертованы. И вот
Одна из них другую не найдет.
Вторая позабыла облик третьей.
Среди церквей, костелов и мечетей
Благочестиво мечется народ,
И простота язычества не в счет
В тупой замысловатости столетий.
Но думаю, что знал уже Софокл,
Как человек коварен и жесток,
Как он идет, в хитоне камень пряча.
Не дрогнула тогда его рука.
И он настиг меня через века:
Трех масок нет…
Осталась маска плача.
В какую ночь обычную зачат
Младенец, ставший необыкновенным?
Причуда хромосом, а не стандарт,
Ошибка гения в балансе генном.
Но почему-то люди говорят,
Что мало совершенства в совершенном.
Поэт, безумец или телепат —
Все шарлатаны в этом мире тленном.
И лишь потом, в посмертной суете,
Его оценят и поймут все те,
Которым он казался костью в горле.
Ну, что ж! Пусть он взойдет на пьедестал,
Чтоб мне его спросить: «Ты не устал?»
Чтоб руки снег со щек гранитных стерли.
Всегда мне странно сочетанье
Ракет и древних птичьих стай.
В бессмертье скачут изваянья,
И едет в прошлое трамвай.
Он так обидно обезличен.
Как экспонат придя в музей,
Не завоюет он табличку:
«В НЕМ ЕЗДИЛ НЕКТО».
Жизнью всей
Для всех трамвай был предназначен,
Дугой привязан к проводам,
Неповоротлив и невзрачен
И ненадолго нужен нам.
И я совсем не понимаю,
Как, просто оторвав билет,
Трясутся в медленном трамвае
Изобретатели ракет.
Идут на переплавку рельсы…
И вот полупустой вагон
В последнем недалеком рейсе
Гремит на стыке двух времен.
