Стихотворения. Поэмы. Проза

   -- Кому дрожки? -- вдруг раздался его голос, от которого иногда страшная тоска и беспокойство западали мне на душу.

   Несомненно, дядя мой в открытое окошко увидел, что закладывают дрожки. Я испугался мысли, что он велит их раскладывать, и остановился в коридоре.

   Через минуту в освещенном конце коридора из дверей кабинета появилась фигура дяди, придавившего большим пальцем табачную золу в трубке и пускающего губами голубую струйку дыма.

   Показалось, мне, что он затем и направляет шаги свои по коридору, чтоб зайти в комнату к моей матери и, узнав от нее, зачем закладывают дрожки, отыскать меня и спросить, куда я еду.

   В коридоре постоянно были сумерки, особливо если дверь в спальню была затворена; я робко прижался к стенке с какими-то мрачными мыслями, притаясь между шкафчиком и висевшим салопом.

   Проходя мимо, дядя остановился перед шкафчиком, отворил его, налил из графинчика рюмку водки, выпил, как будто дело сделал, и отправился к моей матери,

   -- Сестра! -- слышу, говорит он за дверью.

   -- Что, братец?

   -- А надо завтра будет за вином послать.

   -- Помилуйте! Давно ли я налила целую бутыль!

   -- Ну, какое бутыль! Много ли? Ну, приходили поздравлять, на лекарство брали, дворня тоже... и тоже...

   -- Вы этой водкой только здоровье свое губите!

   -- Именно... Я знал, что вы мне это скажете, именно. Это стыдно вам.

   Продолжение этого разговора я уже не слыхал, потому что на цыпочках с книгой в руках пробрался на Переднее крыльцо и махнул рукой кучеру, досадуя на его медленность.

   Домишко, в котором обитал Вася Хохлов, школьный товарищ мой, находился на краю нашего города в одной из самых безлюдных, мощеных улиц, выходящих в поле, куда чаще всего везли покойников. Прямо против этой улицы загородная кладбищенская церковь поднимала небольшой, пыльно-зеленый купол свой, летом скрывая ограду могил за высокими колосьями, а зимой за снеговыми сугробами.

   Вася был у нас в губернской школе первым учеником по списку. Это был "зубрила", каких у нас в классе не было. Трудолюбив он был до невероятности и не по летам серьезен; самые черты лица его были какие-то не детские. Он был бледен, ходил в стоптанных сапогах и смотрел исподлобья; но никто с такой охотой, как он, не снабжал меня своими тетрадями.

   Я ехал к нему в первый раз. Выехав за ворота, я привскакнул на дрожках от радости и улыбнулся.

   Я всегда был как-то особенно весел, когда вырывался из дома.

   Собор, здание присутственных мест, гимназия, узорные колокольни старинных церквей, холмы и домики -- все было облито золотистыми лучами сухого, теплого вечера. Солнце садилось в кусты, за последними изгибами реки, исчезающей в отдаленных пространствах луговой стороны, уставленной скирдами сена. Поперек мостовой лежали длинные тени; пыль начинала опадать и, как светлый туман, стояла в воздухе. Целые стада стрижей, как шмели, кружились около церковных крестов, раздражая чистый воздух своим однообразным, пронзительно-приятным зыком.

   Не доезжая заставы, мы повернули влево. Со стороны Солдатской слободы неслась какая-то свадебная песня; у кладбищенской часовни стоял старик с кружкой и звенел колокольчиком.

   Стадо гусей с гусенятами перебежало нам дорогу, поднимая крик и растопыря крылья. Какой-то мальчишка сидел на заборе и тряс рябину; завидя меня, он высунул язык -- мне стало досадно, и я погрозил ему. Из окна низенького полуразвалившегося домика выглянула нечесаная голова с усами и посмотрела на меня без всякого к моему нежному возрасту снисхождения.

   По тропинке, около домов, проходила босая баба с коромыслом. Мы спросили ее: где дом Хохлова? Баба не удостоила нас ответа, только повернулась и указала пальцем. Я подъехал к воротам небольшого домика, с улицы обшитого тесом, заглянул в калитку и, удостоверившись, что собака на цепи, вошел на двор.

   На ступеньках невысокого крылечка, под навесом, сидела девушка. На голове ее висел клетчатый бумажный платок, завязанный у подбородка. На ней была какая-то кацавейка, накинутая на одно плечо; другое плечо было обнажено, круглилось и грелось на открытом воздухе.

   Она сидела, пригорюнившись, на верхней ступеньке; одна нога ее спускалась до самой земли; белый чулок ее выглядывал из-под складок темного платья. Я приостановился, собака загремела цепью и залаяла.

   Девушка, заметив меня, не встала с места, не поклонилась, только переменила позу. Нога ее ушла под фартук, плечико спряталось.

   -- Кого вам надо? -- протяжно спросила меня девушка, посмотрев на меня из-под темных ресниц большими серыми глазами.

   -- Хохлова-с, Васю, -- сказал я, пораженный хорошеньким личиком.

   -- Ступайте, -- сказала девушка и подвинулась к сторонке, чтоб пропустить меня.

   Собака продолжала стоять на одном месте и лениво, как бы нехотя, лаяла.

   Я вошел в темные, пространные, сквозные сени; вижу -- с другого конца, из сада, глядит на меня подсолнечник. Налево дверь; отворяю -- темно.

   Еще дверь -- комната. Какой-то мужчина, лет сорока, худой и нечесаный, приподнялся с дивана и посмотрел на меня вопросительно; потом, запахнув халат, ушел за перегородку. Я остался один и стал оглядываться.

   Комната похожа была на горницу деревенского постоялого двора. Тут был и диван, и дубовый стол, и деревянная скамья, и полка в углу с иконами, и до самой печки перегородка со щелями. На стене висели незавидные картинки в деревянных крашеных рамах: тут был и вид какой-то пустыни и "Освобожденная Европа". Два похвальные листа с печатями и с именем Василия Хохлова: один из приходского, а другой -- из уездного училища, как неоспоримое свидетельство успехов и похвального поведения украшали собой перегородку. Я подошел к ним и стал читать. За перегородкой кто-то тяжело дышал: сиплым шепотом разговаривали два голоса.

   -- Какой товарищ? -- спросил бабий шепот.

   -- Спроси, спроси, я не выйду,-- возразил мужчина. -- Да где Вася-то?

   -- А где ему быть-то?

   -- Выдь, говорю я тебе, выдь!

   -- Ну его совсем!

   Дверь отворилась, из-за перегородки вышла толстая, рябая, платком по-мещански повязанная женщина и, на ходу поклонившись мне, прошла в сени.

   -- Вася! А Ва-ася! -- раздался ее голос. -- Подь сюда.

   Минуты через две вошел мой Вася в старом сюртуке, но без галстука.

   -- А... здравствуй! -- сказал он мне равнодушно, тряхнув стриженой головой, и, словно деревяшку, протянул мне руку.

   -- Здравствуй, дружище! -- сказал я весело. -- Ну, что, принес книгу-то?

   -- Принес.

   -- Ну, хорошо, что принес, спасибо. Пойдем ко мне.

   Комната Васи также была за перегородкой, с дверью из передней, если только темное пространство между сеней и главной комнатой можно назвать передней.

   -- Спасибо, что принес. Это она, что ли? Кажи-ка, брат, ее. Какая она такая, эта книга-то? Гм! Придется переписывать.

   -- Ты лучше купи.

   -- Вот еще -- покупать! Зачем?

   И он занялся рассматриванием книги, точно как будто я принес ему диковину.

   -- Ну что ж ты, садись, коли пришел; ничего, хоть и на кровать садись, коли места нет.

   Вася говорил немного отрывисто и отличался какими-то неуклюжими манерами. Вообще сказать, мальчик был неотесанный.

   Я уселся на кровать и стал в окно заглядывать. Очень хотелось мне. хоть разок еще взглянуть на хорошенькую девушку, но ее уже на крыльце не было.

   -- Вася, -- спросил я, -- кто такая сидела на крыльце, когда я пришел?

   -- Кто сидел! О... на крыльце-то? Кому сидеть? Сестра сидела,-- отвечал он рассеянно, тихо разгибая книгу, проводя ладонью по страницам и что-то соображая,

   -- А у тебя есть сестра?

   -- Есть.

   -- И братья есть?

   -- Один есть, в деревне.

   -- Что ж он, учится?

   -- Нет, не учится, так живет.

   -- А отец у тебя есть?

   -- Есть отец.