Мы

Быль военная

Ночь склонилася над рожью,

Колос слепо ловит тьму.

Ветер тронул мелкой дрожью

Трав зелѐную кошму.

Тишина котѐнком бродит

От реки до дальних троп.

У соседки в огороде

Дремлет ласковый укроп.

Мой товарищ курит трубку,

Говорит не торопясь.

О боях, о жаркой рубке

Начинается рассказ.

Только вот глаза прикрою,

Память снова говорит.

Под днепровскою волною

59

Не один товарищ спит.

И пройди по всем курганам –

Бой кровавый не забыт,

И курганы носят раны

От снарядов и копыт.

Мы не раз за трубкой вспомним

Быль военную годов,

Как в упор в каменоломню

К нам тянулись семь штыков.

Как прорвались мы гранатой –

Всѐ снесли в огонь и дым.

Даже мост спиной горбатой

Встал в испуге на дыбы.

…Мой товарищ, мой ровесник,

Мой любимый побратим,

Этой славы, этой песни

Никому не отдадим.

Кстати, о печатанье стихов. При жизни Николай Майоров напечатал

не больше 4–5 стихотворений. Напечататься, выйти в свет он никогда не

старался, считая, что настоящие стихи, если они будут, – впереди.

Требовательный к себе, он не искал лѐгкого успеха. А уж в ту пору

его стихи были на редкость зрелыми, крепкими, выгодно отличались от

«поэтической продукции» сверстников.

Помнится, году в 38-м в наших местах (а жили мы на окраине

Иванова) разбился самолѐт. Весь личный состав погиб.

На другой день на зелѐном Успенском кладбище состоялись

похороны. В суровом молчании на холодный горький песок первой в нашей

мальчишеской жизни братской могилы военные лѐтчики возложили

срезанные ударом о землю винты самолѐта.

А вечером Коля читал свои стихи, которые, помнится, заканчивались

строфой:

Вот если б все с такою жаждой жили,

Чтоб на могилу им взамен плиты

Их инструмент разбитый положили

И лишь потом поставили цветы…

60

Событие это оставило в его душе неизгладимый след. Чуткий и

отзывчивый к людям, он превыше всего ставил в человеке мужество и

прямоту. Тема бесстрашия, гуманизма, преданности делу навсегда осталась

для него ведущей.

Стихи о памятнике, как и многие другие, опубликованы не были.

Несмотря на дружеские советы, автор в редакцию их не отнѐс.

– О жизни и смерти – это очень трудно… Надо так написать, как я не

могу, – горячо доказывал он.

На традиционные встречи с бывшими воспитанниками 33-й школы в

дни зимних и летних каникул он приезжал буквально набитый стихами. К

тому времени, с 39-го года. Коля Майоров параллельно с историческим

факультетом посещал семинарские занятия в Литературном институте. У

него были две зачѐтные книжки, и тут и там он шѐл отлично.

С любовью, горячо рассказывал Коля о поэтическом семинаре Павла

Антокольского, на память читал стихи своих московских друзей.

Для нас, младших поэтов, тех, кто ещѐ оставался в школе, эти встречи

были настоящим праздником: ведь он видел и знал многих настоящих

живых поэтов! Разговоры завязывались горячие: об искусстве, о литературе

– и в том и в другом знания он обнаруживал основательные, удивительные

для студента. Если кто «зарывался», с полки немедленно снимался том

Лермонтова, Пушкина и ли Есенина – смотря по обстоятельствам. Время

пролетало незаметно.

* * *

Особенно плодотворными были для Майорова 39-й и 40-й годы. Он

пишет две большие поэмы – «Ваятель» и «Семья» – и множество стихов.

В записях, оставшихся от родителей, случайно сохранился небольшой

(подлинность его подтверждает В. Болховитинов) отрывок из поэмы

«Семья», поэмы о годах коллективизации: кулак Емельян – один из главных

персонажей – бежит из деревни. Несколько строк из большой картины.

На третьей полке сны запрещены.

Худой, небритый, дюже злой от хмеля,

Спал Емельян вблизи чужой жены

В сырую ночь под первое апреля.

Ему приснилась девка у столба,

В веснушках нос, густые бабьи косы.

Вагон дрожал, как старая изба,

61

Поставленная кем-то на колѐса.

Ко времени работы над поэмой «Семья» относятся и

нижеприведѐнные фрагменты, которые печатались недавно как отдельные

стихи.

Дед

Он делал стулья и столы

И, умирать уже готовясь.

Купил свечу, постлал полы

И новый сруб срубил на совесть.

Свечу поставив на киот,

Он лѐг поблизости с корытом

И отошѐл. А чѐрный рот

Так и остался незакрытым.

И два огромных кулака

Легли на грудь. И тесно было

В избѐнке низенькой, пока

Его прямое тело стыло.

Что я видел в детстве

Косых полатей смрад и вонь.

Икона в грязной серой раме.

И средь игрушек детский конь

С распоротыми боками.

Гвоздей ворованных полсвязки.

Перила скользкие. В углу

Оглохший дед. За полночь – сказки.

И кот, уснувший на полу.

Крыльцо, запачканное охрой.

И морды чалых лошадей.

Зашитый бредень. Берег мокрый.

С травой сцепившийся репей.

На частоколе чѐрный ворон

И грядка в сорной лебеде.

Река за хатою у бора,

62

Лопух, распластанный в воде.

Купанье – и попытка спеться.

Девчонка, от которой ждѐшь

Улыбки, сказанной от сердца.

…Всѐ это шло, теснилось в память,

Врывалось в жизнь мою, пока

Я не поймал в оконной раме

В тенѐтах крепких паука.

О, мне давно дошло до слуха:

В углу, прокисшем и глухом,

В единоборстве билась муха

С большим мохнатым пауком.

И понял я, что век от века,

Не вняв глухому зову мук,

Сосал, впиваясь в человека,

Огромный холеный паук.

И я тогда, давясь от злобы,

Забыв, что ветер гнал весну,

Клялся, упѐршись в стенку гроба,

В котором отчим мой уснул.

Клялся полатями косыми,

Страданьем лет его глухих.

Отмщеньем, предками босыми,

Судьбой обиженного сына,

Уродством родичей своих, –

Что за судьбу, за ветошь бедствий

Спрошу я много у врага!

Так шло, врывалось в память детство,

Оборванное донага.

От большой поэмы «Ваятель» остался один отрывок, подлинность

которого не подлежит сомнению, он печатается как стихотворение под

названием «Творчество». Другой отрывок – не очень точный – приводится

Ириной Пташниковой.

63

По-видимому, к первоначальным вариантам поэмы относится и

приводимый ниже отрывок, который рукой же Майорова датируется 38-м

годом.

Никто не спросит, не скостит,

Не упрекнѐт обидным словом,

Что стол мой пятнами изрыт,

Как щѐки мальчика рябого.

Я спал на нѐм. Кому-то верил.

И писем ждал. Знать, потому,

Захлопнув поплотнее двери,

Я стал завидовать ему.

Живу с опаской. Снов не знаю.

Считаю даты. Жду весны.

А в окна, будто явь сквозная,

Летят, не задевая, сны.

Проходят дни, и всѐ короче,

Всѐ явственней и глуше мне

Поѐт мой стол, и чертят ночи

Рисунок странный на стекле.

И в тонких линиях ваянья.

Что ночь выводит по стеклу,

Так много слѐз и обаянья,

Пристрастья вечного к теплу, –