Проза. Поэзия. Сценарии

Марисель был шестым сыном в захудалой дворянской семье. Хронический запор бесконечно удерживал этого альбиноса в одном месте, которое из-за него становилось недоступным. В семье Марисель считалось, что разрешать такого рода проблемы следует только терпением, так что младший сын умер от разрыва аневризмы, пытаясь пересилить судьбу.

— У вас, французов, — говорил Стопвэл Дружку, — грязные вкусы. Мольер только и пишет, что о клистирах.

Дружок вешал нос и не решался переступить осмеянный порог.

Махеддин Баштарзи, турок по происхождению, хранил верность феске. Таковых у него было три: одна красная, одна из серого меха, одна каракулевая. Он был крупный, жирный пустой малый. На его визитных карточках красовалась странная надпись:

Он писал стихи; нюхал эфир. Однажды, когда эфиром запахло слишком сильно, Жак вошел к нему в комнату и застал хозяина в феске, сидящим в распахнутом окне. Слюняво распустив губы, одной рукой зажимая левую ноздрю, а другой поднося к правой аптечную склянку, он покачивался, не слыша Жака, оглушенный льдистыми цикадами наркотика.

О такой ли среде мечтала для сына мнительная мать, опасающаяся микробов и сквозняков?

Только Жак, несколько дней подичившись, начал осваиваться в заведении Берлина, как спокойствие было нарушено трагикомической интермедией. Дружок заболел, и характер недуга не оставлял сомнений в его происхождении.

Г-н Берлин исповедовал больного. Он узнал, что бедный мальчик последовал совету Стопвэла, поняв его буквально. Дружок рыдал.

— Невероятно! — восклицала г-жа Берлин.

Однако не следовало допускать огласки.

Жак навешал больного каждый день. Однажды вечером Дружок безжизненным голосом попросил узнать у Питера, почему тот ни разу к нему не зашел.

Стопвэл, окутанный облаком, штудировал Огюста Конта.

— Почему? — сказал он, — да потому, что он мне противен. Уж не думаете ли вы, что мне хочется видеть парня, который спит с больными девками? Что до меня, то я не сплю ни с кем.

— Это жестоко, — пролепетал Жак. — Бедный мальчик, он просит о такой малости.

— Малость! Если бы товарищи по клубу увидели меня, когда он мусолит мне руки… По-моему, вы забываетесь.

Это «если бы товарищи по клубу увидели» прозвучало, как в устах девственницы «если бы моя мать увидела».

Жак собирался уйти, как вдруг Питер, распечатывая пачку сигарет, придержал его за рукав.

— Вы что, возвращаетесь к этой мартышке? В Оксфорде мы с такими обращаемся, как со слугами. Бросьте, посидите со мной.

Хватка у него была геркулесовская. Он усадил Жака на сундук.

Довольно ли было одного этого жеста, чтобы маска упала? Так розы теряют округлость ланит, едва толкнешь вазу. Жак увидел незнакомое лицо, утратившее всякую апатичность и совсем нагое.

Он встал.

— Нет, Стопвэл, — сказал он, — время позднее. Мне надо написать письмо.

— Как хотите, старина.

Стопвэл отвернулся с ловкостью шулера и явил ему заново одетое лицо, новехонькую маску, поддерживаемую сигаретой.

В итоге Жак снискал неприязнь Дружка, завидовавшего фальшивой благосклонности, которую выказывал ему Стопвэл. Стопвэл ненавидел его и скрывал это. Баштарзи не мог ему простить, что тот вошел, когда он нюхал эфир. Марисель презирал их всех скопом.

Оставались супруги Берлин.

Порой за столом от меткого слова Жака что-то загоралось в глазах профессора, а г-жа Берлин, которой муж препоручил обязанности надзирательницы, задерживалась в его комнате дольше, чем в других. Стопвэлу, на ее взгляд, недоставало «галантности». Араб ей «внушал страх». Остальные двое были мальчишки.

Как-то в субботу вечером, когда все ученики разошлись, кто к родным, кто в театр, Жак, у которого болело горло, остался один на всем этаже. Г-жа Берлин принесла ему лечебный отвар, пощупала лоб и пульс. Жак скоро заметал, что профессорша повторяет подходы Стопвэла; однако на этот раз холодность, вместо того чтобы погасить, пламя, раздувала его, и г-жа Берлин мало-помалу выходила из своей роли второй матери.

Жак притворялся ничего не понимающим и, покашливая, постанывая, как больной, ищущий спокойной позы, смотрел сквозь ресницы на г-жу Берлин, чей разум колебало желание, как вправо и влево по стенам комнаты колебала свеча ее тень.

Наконец она с удивительной цепкостью потянула к себе его руку.

— Жак! Жак! — шептала она, — что вы делаете!

Скрип дверей в парадном спас его. Г-жа Берлин отпустила руку, оправилась и упорхнула.

Махеддин вернулся из театра. Жак слышал, как он насвистывает модный мотивчик. Он фальшивил и начинал заново, так же фальшиво.

Наутро за столом Жак не решался взглянуть на г-жу Берлин, Она, напротив, поддразнивала его, успокаивала, прощала.

Жак жил в полном одиночестве и трудился, как истый зубрила. Что он знал? Ничего. Разве только то, что каждое движение осложняет наши отношения с себе подобными.

Он хотел бы умереть от своей простуды. Но кашель уже почти прошел.

Махеддин предложил ему сходить вместе в «Скалу». По воскресеньям и четвергам можно было совсем задешево взять билеты в первый ряд. Жак старался не уступить в дружелюбии. Он согласился. Соблазнили и Дружка. От своей семьи, живущей на севере, — тот получал неплохие денежки.

Вот так на третье воскресенье Жак познакомился с любовницей Махеддина — Луизой Шампань.

Луиза пользовалась большей известностью, чем ее танцы, и занимала в полусвете лучшее место, чем на афишах. Она принадлежала к тем женщинам, которым платят пятьдесят франков в театре и пятьдесят тысяч на дому. Она сказала Жаку, что не годится жить одному и что она сосватает ему свою подругу Жермену.

Эта знаменитость играла четыре роли в ревю, до полусмерти заезженном тремя сотнями представлений.

Жермена улыбалась с недосягаемой высоты между оркестром и куполом. Ее красота балансировала на волосок от уродства, но балансировала так, как акробатка на волосок от смерти. Есть и такой способ брать за сердце.

Эта игра света и тени привлекала Жака.

Увы, та доля свободы, которой мы обладаем, позволяет нам совершать ошибки, которых избежало бы растение или животное. Свое желание Жак распознал в свете Луизиной лампы.

Устроив первую встречу в своей уборной, Луиза взяла на себя дальнейшие переговоры и попросила Жака на следующий день прийти к ней домой на улицу Моншанен.

Он смылся с занятий, как говорят школьники, и, оставив дома Махеддина, помчался на назначенное свидание.

Шампань была расстроена. Он не понравился Жермене. Та признала, что он не лишен очарования, но не в ее вкусе.

Луизе было грустно передавать дурные вести.

— Бедненький!

Она погладила его по головке, ущипнула за нос, короче говоря, без обиняков предложила себя в качестве утешительницы.

Питер, г-жа Берлин — это бы еще ладно. Отказывать становилось труднее. Шампань была красива, а с кушетки некуда было деться. Они наставили рога Махеддину.

Баштарзи ни о чем не подозревал и поносил Жермену, потому что ее автомобиль был вместительнее, чем машина Луизы, и арабу так и виделись гаремные сцены.

В одно из воскресений Жак проходил за кулисами мимо уборной Жермены. Та позвала его, закрыла дверь и спросила, почему это после посольства Луизы, на которое она дала благосклонный ответ, он воротит нос и доводит свою неучтивость до того, что ей самой приходится требовать объяснений.

Жак так и остолбенел. Жермена увидела, что недоумение его непритворно, обласкала его, утешила и перестала разговаривать с Луизой.

Жак, объявив, что ему претит обманывать Махеддина, переметнулся к своему новому завоеванию. Луиза оговорила его перед Махеддином, заявив, что он к ней приставал. Она не желала больше его видеть.

Соседи с улицы Эстрапад отныне жили каждый сам по себе.