То было позднею весной. Раскрасив ярко
Полоску узкую небес и лесопарка
В распахнутом окне между высоток двух,
Пятьдесят третий май смущал мой скорбный дух.
Предвечная лазурь и кроны молодые,
Как облачко вверху, такие ж кучевые
И мимолетные, манили в даль меня.
Вот отчего к концу бессмысленного дня,
Осатанев вконец уже от никотина
И от сознания того, что ни единой
Пристойной строчечки мой гений не родит,
Что, очевидно, мне смириться надлежит
С тем самым лузерством, о коем в прошлом мае
Я в злобном кураже шутил, не понимая,
Что тряпочке не след гордиться, что она
И вправду ветошкою стать обречена,
В итоге я и впрямь в отчаянье решился
Пойти и погулять, покуда не решился
Остатков разума.
Небрит и нехорош,
Я, морщась, миновал родную молодежь,
Орущую «Ole!» на спортплощадке жаркой,
И, перейдя шоссе, под своды лесопарка
Полупрозрачные вступил.
Мою мигрень
И лень унылую такого цвета сень
Накрыла в тот же миг, дохнуло вдруг такою
Прохладой, и такой свободой и тоскою
Повеяло, таким дошкольным баловством,
Так удивителен и так давно знаком
Был накренившийся, состарившийся тополь,
И мусорный ручей, мне памятный до гроба,
Такую песню мне, дурында, нажурчал,
Щенок овчарки был так мал и так удал
И бестолковостью так мне напомнил живо
О Томике моем, так пахнула красиво
Сирень, присевшая на ветхую скамью,
Что я легко простил горластому бабью,
Обсевшему с детьми скамейку эту. Дале
Пошел я, упоен пресветлою печалью
(Тобой, одной тобой!) и тщетною мечтой
Измыслить наконец хитрющий ход такой,
Чтоб воплотить я смог свой замысел заветный,
Старинный замысел. Легко и неприметно
Оттопал я маршрут давнишний круговой
Диаметром версты четыре. Мой герой
Лирический воспрял средь «тишины смарагдной»,
Вновь впаривая мне похеренных стократно
Героев эпоса.
И вновь у кабака
Встречают экипаж два русских мужика,
О прочности колес степенно рассуждая,
А в бричке той сидят… Но тишина лесная
Нарушена уже. Я, завершая круг,
Вернулся к пикнику бальзаковских подруг
Расположившихся средь зарослей синели.
Маманьки к той поре изрядно окосели
От водки «Путинка» с пивком и матерком,
И две из них уже плясали под хмельком.
«Целуй меня везде!» – пел плеер. Не готовый
Смотреть до полночи на пляски эти, снова
Под говор пьяных баб и визг детишек, я
Свернул в овраг.
И вот, любезные друзья,
Под говор мирных струй, под пенье Филомелы
(Или еще какой пичуги очумелой —
Я не берусь судить) в губернский город N
На бричке небольшой въезжает джентльмен.
Сквозь круглый очки он с любопытством странным
Глядит на вывеску на доме – «Иностранец
Василий Федоров». Меж тем его слуга,
Нисколько не смущен незнаньем языка,
Знакомство свел уже и с половым вертлявым
И с Селифаном… Но на время мы оставим
Александрийский стих… [9]
… А между тем лазурь
Сменял аквамарин. Последняя из бурь
Весенних, тютчевских за МКАДом набухала.
Там Геба юная уже переполняла
Громокипящую амфору. Облаков
Темнеющих гряда сгустилась. Был багров
Косой последний луч, сквозь этих туч скользнувший.
И, ускоряя шаг, я сочинял длинющий
И страстный диалог меж Пиквиком моим
И де Кюстином (тут я волю дал дурным
И стыдным фобиям – как гомо-, так и франко-)
Но ливень обогнал меня.
А теток пьянка
В кустах сиреневых закончена была.
И лишь одна из них раскинувшись спала
На той скамье. Ее джинсовая юбчонка,
Задравшись до пупа, промокшему ребенку
Мамашин рыхлый срам являла. Дождь хлестал.
Пацан противно ныл. Я мимо пробежал,
Стараясь не глядеть. И все же оглянулся
Чрез несколько секунд. И все-таки вернулся,
Кляня себя, ее, и ливень, и сынка
С пластмассовым мечом. Скользка, и нелегка,
И невменяема была моя менада,
И ртом накрашенным твердила «Чо те надо?
Ну чо ты, бля?», когда я волочил ее,
И вновь в блаженное впадала забытье.
То, посреди шоссе утратив босоножку,
Рвалась она назад, то вдруг «А где Антошка?
Не, где Антошка, блин?» пытала у меня.
«Ах, вот ты где, сынок! А мамка-то – свинья!
Нажралась мамка-то, сынулечка!», и в лужах
Все норовила сесть. Но в настоящий ужас
Пришел я, осознав, что спутница моя
Не в состоянье путь до своего жилья
Припомнить. Усадив ее на остановке
Автобусной и вслух назвавши прошмандовкой,
Сбежать решился я. Но тут Антошка сам
Нежданно указал мечом во тьму – «Вон там!»
Ну, дальше домофон и тщетные старанья
Нашарить наугад цифр нужных сочетанье…
Дождь кончился давно. Асфальт ночной сиял.
В отчаяние я впадал и выпадал
В осадок, а моя красотка оживилась,
И сдуру вздумала кокетничать. Открылась
Дверь. Растолкавши двух бульдогов и одну
Старуху, волоком беспутную жену
В подъезд и на второй этаж втащил я. Ну же, Боже!
Ну хватит же уже!..
Ан нет. Еще по роже
От мужа и отца, как это ни смешно,
В тот вечер схлопотать мне было суждено.
«Явилася, манда? Наблядовалась, сука?
А это что за чмо?!» – Чмо отвечало: «Руки
Убрал!» Ну а потом, сплетясь как пара змей,
Мы бились тяжело под крик площадки всей
И лай вернувшихся не вовремя бульдожек.
Нет, недоволен был взыскательный художник —
Он явно по очкам проигрывал…
Потом
Я восвояси брел неведомым путем.
Луна ущербная плыла меж облаками,
Асфальты хладные сияли под ногами,
И Пиквик рядышком очечками мерцал,
Молчал подавленно и горестно вздыхал.
И даже Сэм притих, наверное, впервые,
Ни песни йоменов, ни шутки озорные
Не шли ему на ум. Нависло тяжело
Молчание. Меня брало за горло зло.
Обиды давние бессильно клокотали.
На спутников моих, исполненных печали
И деликатного сочувствия, не мог
Я от стыда смотреть, унижен и убог.
И, натурально, я взорвался: «Что, не любо?!
А вы, голубчики, уж раскатали губы!..
Миссионеры, вашу бога душу мать!
Ци-ви-ли-за-то-ры!.. Прошу не забывать
Про Крымскую войну!.. Да ваши-то фанаты
Футбольные в сто раз противней!.. Может, в НАТО
Вступить прикажете?! А, может, как у вас
Нам во священство баб впустить?! Ага, сейчас!..
Ишь ты, Мальбрук в поход собрался! Нет, шалишь!
Трансваль, страна моя, ты вся горишь! горишь!
Милорды глупые!»
И с жалостью брезгливой
Знакомцы давние мечты моей кичливой
Взирали на меня среди хрущевских стен.
И Пиквик прошептал: «Сэр… Вы… не джентльмен?!»
