Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести

Заходит разговор о смерти. Говорят, что кто-то умер в семье торговца, чья лавка находится на площади. Кто?

– А всего лишь его отец,- сообщает трактирщик.- Он был так стар, что сам стеснялся этого.

А отчего он умер? От чахотки, как и дед. Так уж у них заведено в роду.

Торговец – этот должен сделать завещание.

Этак в самом деле никуда не годится. Разве это занятия! Я продвигаюсь вперед со скоростью улитки, гляжу в книгу, а думаю о чем-то другом. Не то чтобы я взволнован, нет, я просто не могу сосредоточиться. В голову лезут образы моих соседей, они кишат там, наверх выползает то одна, то другая фигурка и то кувыркается, то рассказывает что-то, потом каждая смеется на свой манер…

Не для такого образа жизни я переехал на Малую Страну.

Одиннадцать часов. Я слышу, как в кухне звякнула сабля. Наверное, этот военный – наш родственник. Кавалерист?

Плач, пронзительный крик Августихи, болезненный собачий визг и вой. Я узнаю, что пес совершил нечто чудовищное: сожрал хозяйкино портмоне, в котором были семейные сувениры – волосы покойного отца, листок от свадебной исповеди и еще бог весть что.

Полчаса относительной тишины, потом новый скандал у живописца. Он только что пришел домой, видимо, из погребка. Слышен его громкий голос, брань, потом сердитая фраза:

– Говорю тебе, дрянь ты этакая, что гусиная печенка полагается главе семьи, это тебе всякий скажет, паскуда ты несчастная!

Живописец появляется у окна. Он с трудом держится на ногах. Я быстро прячусь за подоконником и через секунду слышу:

– Пан Семпр, правильно я говорю или нет, что гусиная печенка полагается главе семьи?!

Семпр не отвечает, но живописец кричит снова:

– Вот видишь, ты…

Видимо, после утраты семейных реликвий Августиха с горя полакомилась гусиной печенкой.

Шум и перебранка напротив продолжаются. Слышен возглас живописца:

– А те две десятки он тоже сожрал? На что же мы теперь жить будем?

Прекрасный тихий день, воскресная тишина, от которой так легко на сердце. Я не вытерпел и спустился вниз, в садик. Там пусто и тоже царит благоговейное спокойствие. Я мирно прогуливаюсь, созерцаю каждый куст, каждую былинку, на всем лежит отпечаток воскресного дня. Меня охватывает нестерпимое блаженство, хочется запрыгать, как ребенку, но боюсь, что кто-нибудь увидит меня из окна. Воздух тих, и все же, когда прислушиваешься, слышен шум бесконечно далекого сказочного мира. Я захожу в беседку, чтобы попрыгать там в уединении… Ах, как мне хорошо! Еще разок, скок-скок, вот так!

Я перехожу из беседки в беседку, осматриваю их, задумываясь, представляю себе то одну, то другую семью, всех ее членов и их особенности, и улыбка появляется на моем лице.

Вот пианино! Старенькое пианино, что звучит так по-старчески слабо. Многое оно могло бы порассказать! Сколько раз около него смеялись и вздыхали люди, сколько раз вдохновение создавало на его клавишах новые, еще неслыханные гармонии!

Присяду-ка я к нему и открою крышку. Всего пять октав, бедный инструмент! Когда-то и я учился играть… ах, как давно это было! Учился я с неохотой, учителю тоже было все равно, он аккуратно приходил только в конце месяца… Ах, молодость, золотые годы!

Я задумался. Но ведь кое-что я еще должен помнить! Хотя бы аккорды. До-соль-ля… Получается! До-ре-фа… Отлично! Теперь повыше. До-фа-ля… Фа-соль-до!

– Пан доктор играет на пианино… Прекрасно, прекрасно! – слышу я вдруг голос живописца. Я вздрагиваю и оборачиваюсь. За мной стоит почти все население нашей садовой республики. Я замираю, словно в столбняке.

– Сыграйте, пожалуйста, что-нибудь, пан доктор,- щебечет Отилия.

– Право, я ничего не умею, мадемуазель! Я в жизни не играл на пианино. На скрипке я играл, это правда.

– О, тем интереснее это будет! Ведь я слышала правильные аккорды. Вы сумеете, сыграйте, пожалуйста! – И она умоляюще складывает руки. Сейчас она выглядит, как девятнадцатилетняя.

Черт знает почему я не удрал от этого пианино! Человек смешон в своем безмерном тщеславии.

•- Я не умею играть, мадемуазель, уверяю вас. Сейчас я вам это докажу. Не будете надо мной смеяться?

Я вспомнил, что когда-то играл наизусть марш из «Нормы». Еще несколько лет назад я пробовал сыграть его, и довольно успешно. Марш из «Нормы» я должен уметь! Первые аккорды у правой и левой руки одинаковы… Только бы начать! Я поставил пальцы на клавиши и ударил по ним. Но дальше десятого такта у меня не пошло.

– А вы и верно ничего не умеете,- прошипел Провазник.

•- Словно дрова рубит! – проворчал домовладелец.

От стыда меня прошиб пот.

– Да ведь это замечательно! Доктор никогда не играл на пианино, и все-таки у него получается. У него наверняка большой музыкальный талант!

Мне хочется обнять Отилию за то, что у нее такое доброе сердце.

– Я уже давно зпаю, что у доктора замечательный талант,- продолжает она.- Он так красиво свистит… Пан доктор, сегодня утром вы насвистывали из «Травиаты», я слышала:

Она все замечает! Ах, это женское любопытство! Или, может быть, дело в том… О, господи боже мой!

А собственно говоря… почему бы и нет? Я не говорю, конечно, что хотел бы на ней жениться… что она кажется мне хоть сколько-нибудь привлекательной для этого… но…

– Постойте, я вам сыграю еще одну мою «Песню без слов»,- говорит домохозяин. Он уже сидит за пианино и начинает играть, по вскоре перестает,- ведь уже вторая половина дня. Я все же аплодирую. Провазник ухмыляется.

amp;

– Приятная мелодия. Под нее хорошо ходить за подаянием.

Приходит жена живописца. Она искала Пепика и наконец нашла его в соседнем трактире с садом, у кегельбана. Он дал два крейцера мальчику, который ставит кегли, и тот уступил ему право выкрикивать, сколько кеглей сбито. Сейчас на глазах у всей компании Пепик получает добрую порцию тумаков и, дополнительно, сердитые материнские наставления. Августиха сегодня совсем не шепелявит – таково целительное воздействие обжоры-пса.

– Теперь ты у меня будешь сидеть дома и никуда носу не высунешь,- говорит она сыну.- Сходи, принеси сюда маленького.

Пепик лениво идет. Через минуту слышится крик младенца. На лестнице появляется Пепик. Он несет ребенка, держа его руками за шею, как щенка. Ребенок уже не кричит и даже посинел. Мать бежит навстречу, подхватывает ребенка, дает подзатыльник Пепику.

Живописец сегодня тоже не в духе, что, впрочем, не удивительно. Он все время жалуется на плохой доход от своего искусства.

– А почему вы в таком случае не возьметесь за резьбу по дереву или за ваяние? – говорит Провазник.- Вы еще достаточно молоды, чтобы овладеть этим делом:

– Еще не хватало! Резчикам по дереву как раз нечего жрать!… Они делают деревянные вертелы для ливерных колбас, да еще с монограммой колбасника!

Я и барышня отделились от остальных, сидим в беседке и разговариваем. Я замечаю, что, собственно, говорю я один. К моему удивлению, речь у меня сегодня льется гладко. Но я все время рассказываю о себе, о собственной особе. Не беда, зато разговор идет с увлечением, по существу и обстоятельно. Отилия восхищается мною. Каждую минуту она открывает во мне какой-нибудь новый талант или достоинство. Она наблюдательна. Приятная женщина!

Кликеш вчера очень настойчиво говорил о чем-то с Семпром, и тот слушал его с необычным вниманием. Я узнал, что Кликеш уговаривает его снова жениться и уже подыскал для него невесту. Слышались слова: «двадцать шесть лет», «три тысячи», «у нее много влиятельных знакомых», «ее любят»… Не хватает мне еще здесь увидеть свадьбу!

Сегодня в трактире обер-лейтенант упорно на меня оглядывался. Не меньше двадцати раз. Что ему нужно?

Занятия идут еле-еле. С утра меня тянет посидеть в саду, все равно одному или в компании. Мысли разбегаются, как… (опять не подберу сравнения!)

Ай, ай, сегодня живописец рано начал свою баталию. Если я не ошибаюсь, были биты: а) жена, б) Пепик, в) собака. Собачка еще скулит.