Утро дней. Сцены из истории Санкт-Петербурга

                Ольга Федоровна уходит; входит Матэ.

М а т э. А попугайчик, что залетел в ваш дом, бог весть откуда, не жилец. Это "Inseparable", неразлучник.

С е р о в. Тсс! Жена говорит, я весел, я нахожусь в каком-то приподнятом настроении, и это ее беспокоит. Мне кажется, мы все пребываем в таком состоянии: и весело, и все-таки как-то неестест-венно, - вся жизнь превращается в клоунаду.

М а т э. А что, мне нравится.

С е р о в. Еще бы, в тебе это есть. И это было бы всего лишь забавно, когда бы не 365 самоубийств в год, когда бы не казни, как во времена Ивана Грозного.

М а т э. В самом деле?

С е р о в. Газет не читаешь? Первая Дума отменила смертную казнь, что в Европе приветствовали всячески. Но Николай тут же, с подачи Столыпина, принял закон о военно-полевых судах. А это расстрелы без суда и следствия за что угодно, за копну ржи.

М а т э. Боже правый!

С е р о в. В Париже я виделся с Витте. Пишет мемуары за границей, боясь за них и за свою жизнь в России. По-прежнему горяч и страстен, ох, не удалось мне схватить его образ, долго чванился, лишь бледный слепок получился. У старика в сердцах сорвалось: "Можно пролить много крови, но в этой крови можно и самому погибнуть... И погубить своего первородного, чистого младенца, сына-наследника... Дай Бог, чтоб сие было не так. Во всяком случае, чтобы я не увидел подобных ужасов".

М а т э. Звучит, как пророчество.

С е р о в. Тем хуже. Он-то знает, как никто, Николая.

М а т э. Да и ты не единожды в упор изучал его.

С е р о в. Лучше бы я не знал его.

М а т э. Тучи наплыли. Как бы не было дождя. Пожалуй, нам пора и восвояси.

С е р о в. Я сейчас.

  Матэ уходит; Серов беспокойно прохаживается, словно с усилием додумать какие-то мысли.

Детские голоса: "Папа!Папа! Он мертв. Он умер".