Выпуск 3. Новая петербургская драматургия

ПОЭТ (разглядывая кусок). И это все?

АНЕТТА. А что еще, месье? Для закуски достаточно вполне, тем более, что дело глубокой ночью происходит. Желаете — могу дать хлеба. Напоминаю вам, что мы, то есть вы, а я вместе с вами, — очень бедные люди. А могли быть богаче, если не в десять раз, то уж, по крайней мере, вдвое, чем сейчас.

ПОЭТ. Не понимаю, хуже мне или лучше от твоей болтовни?..

АНЕТТА. На это я вам доложу, что таким испорченным людям, как вы, чем лучше, тем хуже и чем хуже, тем лучше.

ПОЭТ. Да подожди, не тарахти. Если бы ты могла говорить умеренно, то цены бы тебе не было.

АНЕТТА. А мне и так по сей день нет цены, поскольку я служу бесплатно. Налейте, сударь, мне, уж будьте так добры. Я не могу прийти в себя от этого кошмара. (Оглядывается.) Все мне мерещится, что должен он войти… Свят, свят… Нам освятить бы надо все углы.

ПОЭТ. Кто он?

АНЕТТА. Вот слушайте. Почудилось мне, сударь, что в доме нашем где-то прячется коварный искуситель… демон, который подбивает вас на страшные дела. Из места пребывания он выйти сам не может и вы, то выпускаете его, то снова закрываете.

ПОЭТ. Ключом?

АНЕТТА. Уж я не знаю, чем. Вам самому видней.

ПОЭТ. А дальше что?

АНЕТТА. Вот неизвестно, что. Коли он победит, — весь дом сгорит.

Я полагаю, это вам намек.

ПОЭТ. Почему же мне, а не тебе?

АНЕТТА. А потому, что я, месье, не сочиняю ничего. И, если честно сказать, считаю, что любые сочиненья — это дьявольское искушенье. Все ваши мужские забавы. А сколько забавляться можно? Я, сударь мой, всегда, в отличие от вас, предельно осторожна, — не балуюсь пером, а вы не знаю, что там нынче пишете, но чувствую, ей-ей: играете с огнем.

ПОЭТ. Лизетта, милая Лизетта… Давай-ка чокнемся, и этот разговор замнем. Ты постарела, милая моя.

АНЕТТА. Да уж, как вы, не молодею.

ПОЭТ. Ты раньше никогда меня за эти грешные дела не упрекала. Бывало, слушала мои стихи, молчала и только в такт кивала головой, а если скучно становилось, засыпала, а то, бывало, молча уходила… Я тут же рвал то, что читал без сожаленья, и снова начинал, и снова будил и звал тебя. И оставлял лишь то, чему ты улыбалась. Так что ж ты, милая, на старости так озверела и какое тебе дело до того, чем я здесь занимаюсь?

АНЕТТА. Позвольте, сударь мой, напомнить, что я молчала не всегда. Я вам частенько пела. И это, право же, грешно не вспомнить. Вы молча слушали и руки потирали, потом просили повторить… Я снова начинала, а вы писали вслед за мной. А до того, что вы скребете без меня пером, мне дела нет, я только думаю про дом. Уж если он сгорит, мы по миру пойдем.

ПОЭТ. Постой.

АНЕТТА. Стою.

ПОЭТ. А ну-ка спой!

АНЕТТА. Сейчас я не хочу.

ПОЭТ. А если я прошу?

АНЕТТА. Вот так не просят, сударь мой. Когда припомните, как даму просят, я, может быть, спою. (Уходит.)

ПОЭТ.

ДВОЙНИК.

ПОЭТ. Искуситель…

ДВОЙНИК. Фи, зачем ты повторяешь слова глупой, старой девки? Это, право же, стыдно для видавшего виды мужчины. Если и является в этот мир искуситель, в чем я сильно сомневаюсь… я человек трезвый… Но, если предположить, что такое бывает…

ПОЭТ. Ну?!

ДВОЙНИК. Ты нетерпелив, и это твой главный порок. Если уж ты так рвешься в театр, что, по-моему, совсем не твое дело, то все-таки учти, что главное в этом вертепе не слова, за которые хорошо платят, если десяток — другой дураков их начнут повторять, а тысячи других, не более умных, согласятся слушать, а то, что кроется за словами. Пауза. Умей ее держать.

ПОЭТ. Можешь выпить.

ДВОЙНИК. Я не пью. Я человек трезвый и не верю ни в искусителя, ни в ангелов. Но, если бы такое было, то искуситель явился бы женщиной, а ангел — мужчиной. Ну на что я, в самом деле, могу тебя искусить? Разве что на ночные поллюции? Но и они, как доказали врачи, происходят непроизвольно.

ПОЭТ. Прикоснешься к моим бумагам, — разобью твою голову подсвечником.

ДВОЙНИК. Фи! Я и забыл про них. Я, как и эта баба, ни в грош не ставлю твою писанину. Только в этом я на нее похож. А ты уже во всем похож на старую бабу. Как баба, трясешься над каждым листком бумаги. Как баба, ценишь только то, что можно пощупать руками. Как бабе тебе и хочется и колется. Одной задницей мечтаешь посидеть на двух свадьбах. Ну, что ты на это скажешь?

ПОЭТ. Ты сам нетерпелив порядком.

ДВОЙНИК. А то как же? Жить в нутре у старика, — можно набраться любого греха. Но я, как могу, сопротивляюсь. Я и сам по себе кое-что значу. Вот и сейчас, то, на что ты меня совращаешь, я не сделаю ни за что, хоть бейся головой об стенку. ПРИНЦИПИАЛЬНО. Я лучше выпрыгну в окно…

ПОЭТ. Тут низко. И захочешь — не разобьешься.

ДВОЙНИК. Фи! Это только тебе приходят в голову такие пошлые идеи. А я разбиться и не могу. Я просто выпрыгну в окно и от тебя убегу. Хоть немного поживу на воле.

ПОЭТ. Ни с места!

ДВОЙНИК. Ой, какой ты милый! Ты хочешь меня удержать? Ну, почему бы тебе прямо так и не сказать: «Не уходи! Не покидай меня, любимый!» (Хохочет, задувает свечу.)

ПОЭТ. Анетта! Анетта! Скорей сюда, Лизетта! Кто там? Скорей сюда!..

АНЕТТА. Что? Что такое, месье?

ПОЭТ. Огня! Скорее огня!

АНЕТТА. Какого огня? Бог с вами, я слышать не могу про огонь.

ПОЭТ. Немедленно зажги свечу! Ты что не видишь, она погасла?!

АНЕТТА. Постойте. Спички принесу. (Уходит, слышен ее голос). И правильно погасла. Скоро начнет светать… Давным-давно пора уже спать. Меня только-только начала окутывать такая сладкая дрема… Так нет же… Снова начали кричать. Знаете, что про вас говорят соседи?..