Подозрительная личность

Миладин. Так вот, я то же самое думаю.

Жика. Что думаешь?

Миладин. Да что мизинчиком подтолкнешь.

Жика. А тебе только этого и надо? Теперь я знаю, голубчик, зачем ты сюда пришел. Вторично хочешь с кого-нибудь долг получить?

Миладин. Ей-богу, нет. Только в первый раз.

Жика. Брось ты, какой там в первый раз! Если б в первый, тебе бы мой мизинец не понадобился.

Миладин. Бог свидетель, господин Жика!

Жика. А нет ли у тебя свидетеля понадежнее, чем бог?

Миладин. Нету. Но я больше всего на тебя надеюсь, господин Жика. Уж я решил: попрошу тебя, как человека…

Жика. Э, братец, ты думаешь меня просто так попросить. А ты в своей лавке так действуешь? Приходит, скажем, кто-нибудь и говорить: «Вот пришел я, купец Миладин, и прошу тебя: „Дай мне фунт кофе!“ Дашь ты ему?

Миладин. Так ведь то товар.

Жика. А наука, по-твоему, не товар? Кто мне оплатит мое учение? Я десять лет провел в школе. Да если бы я на каторге отсидел столько, и то мог бы выучится какому-либо ремеслу. А ведь я учился! И не так, как нынешняя молодежь учится: год прошел и – айда в следующий класс. Нет, я, сударь мой, по два, а то и по три года из каждого класса не вылезал, пока эта наука мне не въедалась в плоть и кровь. А ты хочешь просто так: «Ну-ка, господин Жика, пошевели мизинчиком!..»

Миладин. Я так думаю, господин Жика, что ты сделаешь свое, а я уж… знаю, что мне нужно делать. Ведь ты знаешь, лежит у меня та твоя бумажка…

Жика. Ух, чтоб тебе, подумаешь, великое дело. Должен сто динаров, так ты и пристаешь каждый день: «У меня та бумажка, у меня та бумажка…»

Миладин. До сих пор я ни разу о ней не напоминал, господин Жика.

Жика. И никогда больше до конца жизни не смей вспоминать. (Звонит.)

Миладин. Не буду, господин Жика!

Жика. Ну говори, зачем пришел?

Миладин. Так вот в чем дело: некий Иосиф из Трбушницы…

Жика. Знаю я Иосифа. (Снова звонит.)

Миладин. Так вот, этот Иосиф часто заходил ко мне в лавку и…

Жика. Эта скотина Йоса опять ушел от двери! Слушай, дружок, выйди-ка к колодцу и намочи эту тряпку, чтобы мне потом удобнее было тебя слушать.

Миладин. Слушаюсь, господин Жика. (Берет тряпку и идет к двери.)

Жика. Да смотри, достань свежей воды.

Миладин. Слушаюсь, господин Жика. (Уходит.)

Жика, Милисав.

Милисав (который растрепал всю папку). Нет, это ужасно, это уже переходит всякие границы!

Жика, Что?

Милисав. Не знаю, брат, что это за страна, если в самой полиции могут обокрасть полицейского писаря.

Жика. Кого же обокрали?

Милисав. Я, знаешь ли, храню свое белье здесь, в папке, и вот у меня пропали совершенно новые носки.

Жика. А зачем ты их в папке хранишь?

Милисав. Очень удобно, никто не знает. Но вот тебе и на – опять украли!

Жика. Конечно, украдут, раз ты не хранишь белье дома, как все прочие люди.

Милисав. Дома, братец, еще хуже, поэтому я его там и не храню.

Жика. Что, хозяйка ворует?

Милисав. Не ворует, а дело в том, что мы с практикантом Тасой снимаем одну комнату.

Жика. Значит, он таскает.

Милисав. Нет, наденет просто, а как загрязнит – оставит, а я плачу за стирку. А если наденет, по месяцу не снимает. Вот и сейчас – напялил на себя мои новехонькие кальсоны.

Жика. А чего ты их с него не снимешь, пусть ходит голый!

Милисав. Не могу, есть же у меня сердце. Вижу: нет у него своих, мне его и жалко.

Жика. Ну, так тебе и надо! Раз у тебя есть сердце, то кальсоны тебе не нужны.

Миладин, те же.

Миладин (приносит смоченную тряпку). Пожалуйста, господин Жика! (Отдает елу тряпку и продолжает.) Так вот, этот Иосиф из Трбушницы частенько заглядывал ко мне в лавку, как честный человек, разумеется…

Жика. Эх! Ну и скотина же ты, купец Миладин. Ведь ты ее не выжал. Столько воды принес, словно я купаться собираюсь. Выйди-ка, пожалуйста, во двор да выжми ее хорошенько. Поди-ка, сделай, а уж потом я смогу тебя без помех выслушать.

Миладин. Слушаюсь, господин Жика. (Уходит.)

Жика, Милисав.

Жика (углубился в бумаги). Никак не могу понять, у кого родился мертвый ребенок. Не умеют эти практиканты по-человечески вести допросы. Из этого протокола, братец, получается, что Любица Пантич доносит на Гая Янковича, что он родил мертвого ребенка.

Милисав (залез на стол, ставит папку на место). А может быть, это Кая Янкович?

Жика (вчитывается). Ей-богу, так и есть… Да-да, точно. Кая Янкович. Точно! Но это К, братец ты мой, и на букву не похоже, оно скорее похоже на колодезный журавль, или на весло, или на уличный фонарь… Черт его знает, на что оно похоже. А тут еще какие-то буковки, мелкие, как бисер.

Милисав. И небось пляшут?

Жика. Как еще пляшут! Не только буквы, а весь двух-этажный дом купца Митры с самого утра у меня в голове пляшет.

Милисав. И долго вы пили?

Жика. До шести утра. Сколько раз я зарекался не мешать подогретой ракии с вином. И все напрасно. Эх, что это за жизнь, пропади она пропадом. Человек не в состоянии даже собственную клятву сдержать, а куда уж там до чего другого!

Из комнаты практикантов вылетает линейка, за ней пресс-папье и слышится возня.

Эй, что там такое? Опять дерутся эти практиканты! Поди-ка, Милисав, ради бога, рявкни там на них по-военному!

Таса, те же.

Таса (вбегает и собирает разбросанные вещи). Прости меня, пожалуйста, господин Жика!

Жика. Что тебе простить, как я тебя прощу! Что это! Государственная канцелярия или нет! Должен здесь быт порядок или нет? Идите на ярмарку и там деритесь, а не здесь! Кто это бросался казенными вещами?

Таса. Я, господин Жика!

Жика. У, старый осел, и ты…

Таса. Прости, пожалуйста, господин Жика, но это больше невозможно выдержать. Три дня назад воткнули мне в стул иглу, так что я подскочил кверху на три аршина; позавчера мою шляпу вымазали изнутри чернилами, и я так весь перемазался, что до сих нор по-человечески не отмылся. Вчера опять подложили на стул четыре кнопки остриями вверх, а я сел и снова до крови исцарапался. Нет, ей-богу, господин Жика, этого больше терпеть невозможно! Честно могу сказать, что я кровью зарабатываю свой хлеб.

Жика. Все это ерунда. Налей в таз холодной воды, посиди в нем немного – и все пройдет. Ты, братец, практикант и должен терпеть. Думаешь, мне, когда я был практикантом, не доставалось. Еще как! Я даже на карандаш садился, но мне его подставил секретарь, и я улыбался, хоть у меня зудило потом больше десяти дней.

Таса. Так и я не обижаюсь, если ты, господин Жика, надо мной подшутишь! Помнишь, как ты недавно разбил мне голову регистрационной книгой? Я чуть от смеха не лопнул. Но я не могу терпеть, когда надо мной подшучивают они! Ведь они моложе меня!

Жика. Что поделаешь, братец, нет канцелярии, в которой этого не было бы. Как же иначе время бы шло? Приходишь утром, в восемь, и сидишь до полдня, а затем с трех и до шести вечера не вылезаешь из канцелярии. Так как же иначе убить время, если старшие над младшими или товарищи друг над другом не подшутят. Но тем не менее, братец, казенными вещами швыряться нельзя.

Таса. А сегодня, господин Жика, намочили они облатки, да и разложили их на моем стуле, а я сел и весь ими облепился. Вот посмотри, если не веришь! (Нагибается, поднимает фалды сюртука и показывает господину Жике свои брюки, все усаженные красными канцелярскими облатками.)

Жика (взбешенный, вскакивает со стула и швыряет в него папками, лежащими под рукой на столе). Покажи это своей жене, старый осел!

Таса. Извини, пожалуйста, господин Жика! (Собирает с иола бумаги, которыми Жика бросался в него, и рассматривает их.) Смотрите, вот оно дело об описи имущества Перича. А я-то его ищу, человек уже пропустил срок подачи кассационной жалобы – и все потому, что дело затерялось.