Пьесы

Е ф и м (энергично затряс головой). Не девять, Матвейка, — шестьдесят лет. У человека нет воли, не-ет! Живет он и до последнего часа болтает о воле, так и не изведав ее. Вот ты волен?

М а т в е й. Я?! (Подумав.) Да, я волен.

Е ф и м. Вре-ешь, не волен! Потому что убить меня хочешь. И помереть со мной рядом. Но, и оставшись жить, ты не освободишься от меня, мертвого. Я — тынзян на твоей шее.

М а т в е й. Ты волк, попавший в капкан. Ты всегда был волком.

Е ф и м (не без гордости). Был. И остался. Такая жизнь. Ну, копай мне последнее жилище. Земля стылая — долго провозишься.

М а т в е й. Начну, когда догорит костер. Под ним и начну. Ты мне поможешь.

Е ф и м (покачав головой). Помог бы. Но я никогда не работал.

М а т в е й. И там тоже?

Е ф и м. И там. Там были люди, которые все делали за меня. Я был паханом. Знаешь, что это такое?

М а т в е й. По-лагерному, наверно, шаман. Раз нигде не работал.

Е ф и м. Ты угадал. Это почти одно и то же. (Передав трубку.) Кури.

М а т в е й. Тебе не страшно умирать, Ефим?

Е ф и м (бесшабашно смеется). Если мне не было страшно жить, то почему же я должен бояться смерти?

М а т в е й. А я боюсь.

Е ф и м. Боишься — живи.

М а т в е й. Я дал себе слово. Я дал слово, когда отыщу тебя, — убью. И сам умру тоже.

Е ф и м (сочувствуя ему). Как мало тебе нужно! Двадцать или даже больше лет жить одной мыслью! Да погоди! Ты счету-то хоть научился?

М а т в е й. Меня учила считать Маша. Это было в тридцать третьем.

Ефим кивает: «Однако так».

Охотился — считал убитых зверей. Воевал — считал убитых врагов. Я умею считать.

Е ф и м. Столько лет прошло — подумать! А ты так и не поумнел. Жил маленькой местью за одну маленькую никому не нужную жизнь.

М а т в е й. Это жизнь была нужна мне… детям, которых она учила, их детям. Ма́шина жизнь была нужна всем.

Е ф и м. Там, далеко, прошла война. Я грамотный, я читал газеты и знаю: на этой войне погибли многие миллионы. Среди них были такие, кто много лучше твоей учителки. И — умнее. Если их обрекли на гибель, значит, они никому не нужны.

М а т в е й. Мне трудно спорить с тобой. Ведь ты говорун, шаман. Но я думаю, всякий человек нужен.

Е ф и м. Значит, нужен и я. Зачем же ты хочешь меня убить?

М а т в е й. Потому что ты убил Машу. И я дал слово. Теперь я должен.

Е ф и м (смеется). Никто никому не должен. А это понимают только умные. И потому их чтут. Их называют паханами, шаманами или еще как-нибудь.

М а т в е й. Я все равно тебя убью.

Е ф и м. Думаешь, стану просить пощады? (Снова зажигает спичку.) Для меня жизнь человеческая вроде этой спички. Догорела и — нет ее. И меня на одну вспышку осталось. Я это знаю и спокоен. А ты столько прожил и ничего не постиг. Слова, чувства, разум — все прежнее. Только голова в куржаке. И ум, наверно, оттого совсем вымерз. Если он был.

М а т в е й. Может, и не было. Но я своему слову верен.

Е ф и м (смеется, потом кричит, и крик возвращается эхом). Слово! Сло-овооо! Слышал? Слово — звук, вроде крика совы или выстрела. Как можно быть верным звуку? Разве он нуждается в этом? Услышал раз и — забыл.

Матвей упрямо качает головой. Ефима это забавляет.

Да ведь и слова бывают разные: русские, ненецкие, книжные, блатные… и в разное время они по-разному звучат. Слово, которое нравилось дедам, уже не нравится их внукам. У одних народов цветок пахнет, у других он воняет. Ты запаху верен или вони?

М а т в е й (угрюмо). Не серди меня, Ефим. (Передав трубку.) Стар ведь, а как легко смотришь на все. Словно совесть твоя ничем не отягощена.

Е ф и м (смеется). Совесть — разве нарта? В нее не сядешь, не положишь груз… Я говорил тебе о спичке. Она горит с головки, где хранится ее разум. Разум — и больше ничего. Наш разум тоже в голове. Он может человека обозначить хорьком, пулю — монетой. Но хорек останется хорьком, пуля — пулей. Разум велик и ловок, Матвей. Он бережет себя. Но и он умрет, когда сгорит вся спичка.

М а т в е й. Совсем ты заговорил меня. И я забыл главный вопрос.

Е ф и м. Вспоминай. Если не вспомнишь — подскажу. Я знаю этот вопрос.

М а т в е й. Не хочу, чтобы ты подсказывал. Сам вспомню. (Курит.) Что берет человек с собой в последний путь?

Е ф и м (улыбаясь, кивает. Он ожидал этого вопроса). Ничего. И поэтому мертвые спокойны. Чай выпит. Кружка пуста.

М а т в е й (выбив трубку, почистил ее ногтем, продул и снова набил табаком). А она взяла — ты помнишь? — одну маленькую книжечку.

Е ф и м. И теперь читает ее. Ей надолго хватит этой маленькой красивой книжечки. Если черви не отнимут.

М а т в е й (укоризненно). Не смейся, Ефим. Ты можешь не дожить до своего срока. (Тронул рукой стоящее около него ружье.)

Е ф и м. Значит, мой срок сдвинется. Только и всего. Стоит ли сокрушаться об этом.

М а т в е й. И ее срок сдвинулся. Ей было бы сейчас тридцать семь. Нет, тридцать восемь, однако. Помнишь ее?

Е ф и м (по лицу его пробежала тень). А зачем мне ее помнить? Если б я жил воспоминаниями, я стал бы похож на тебя.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Селение из нескольких чумов и новый, еще не достроенный дом — школа.

Поселок счастлив своим расположением: кругом лес, река рядом. Вдали видны Уральские горы. Вершины их в снегу. Урочища пастухов и охотников так велики, что сюда входят и тайга и тундра.

Из лодки-калданки на берег выпрыгивает девушка, это  М а ш а. Она в спортивных шароварах, в свитере. Вытянув лодку, берет из нее сундучок фанерный и патефон и направляется к чуму, подле которого колет дрова  А н ф и с а, молодая еще женщина, в малице, в чижах; она с подбитым глазом.

Внутри дома видна люлька. Над люлькой бубенчики, пробки от флаконов, цепочка — игрушки ребенка. Анфиса ожесточенно машет топором, отпинывая поленья.

Под лиственницей, на которой висит деревянный идол, спит на оленьей шкуре  м у ж ч и н а.

Издали доносится вой.

Звуки бубна.

М а ш а. Здравствуйте.

А н ф и с а (неприязненно покосившись на нее). Э…

М а ш а. Вы не говорите по-русски?

А н ф и с а. Каким ветром тебя занесло? (Говорит она замедленно, сипло.)

М а ш а. Учительница я. Ваших детей грамоте учить буду. (Вслушиваясь.) Там кто-то болен или рожает?

А н ф и с а. Шаман там. Камлает. (Махнув рукой.) Э, ты не знаешь.

М а ш а. Камлает? Как интересно! (Намеревается идти к чуму шамана.)

А н ф и с а. Не ходи. Это нельзя.

М а ш а. Ну вот еще! Я в церкви была когда-то… из любопытства, конечно. Вообще-то я атеистка. Неверующая, проще говоря. Понимаете?

А н ф и с а. Ты слепая, однако, э?

М а ш а. Но почему же? В стрелковой секции занималась. Даже значок имею.

А н ф и с а. Чум видишь?

М а ш а. Разумеется, вижу.

А н ф и с а. Гришку моего под деревом видишь? Пьяный спит.

М а ш а. Какое безобразие! Вижу и его. Бессовестный! Он спит, а вы дрова колете.

А н ф и с а. Нет, должно быть, не совсем слепая. Ну так смотри: вот бог. (Показывает на замурзанного идола.) Гришка проснется сейчас — бить его станет. А потом и меня.

М а ш а. Бога-то — пусть, его все равно нет. А вас за что?

А н ф и с а. Раз бьет, значит, есть бог. Бог есть, рыбы нету. Ушла из котцов рыба.

В чуме закричал ребенок. Спящий зашевелился, поднял голову. Взяв обломок хорея — палки, которой погоняют оленей, — принялся дубасить и без того жалкого идола.