Отражения, или Истинное

Анни. Он не пойдет.

Генри (смакуя каждое слово). Ты – не – идешь – на – митинг?

Макс. Так уж вышло. Я бы пошел, но тогда я подведу партнера, мы с ним в сквош [1] играем.

Генри. Сквош? Интересная моральная дилемма. Как поступил бы на твоем месте Святой Августин?

Макс. Не думаю, чтоб Святой Августин играл в сквош.

Генри. Разумеется, с ним играть бы никто не стал. Но тем не менее. Делаем весы из морковки и ананаса. И размышляем. На одной чаше весов партнер Макса по сквошу. Порядочный человек, но потеря не самая значительная. На другой чаше весов Броуди – отъявленный головорез, поджигатель, осквернитель национальных святынь, но – ему предстоит тухнуть в тюрьме годы и годы, и все, вероятно, из-за неспособности общества его понять, постичь его раздвоенность. Он же хулиганствующий пацифист!

Макс. Я хулиганов не защищаю, пусть даже хулиганов-идеалистов. Я только…

Генри. Что касается хулиганства и вандализма, поджог мемориала павшим, да еще с помощью венка неизвестному солдату, который пошел на растопку, – поступок не самый благоразумный. По-моему, он нарывался.

Макс. Ну конечно, нарывался, идиот ты этакий! Но он захлебнулся в собственных эмоциях.

Генри. И утонул. Так не бывает.

Макс. Почему не бывает?

Генри. Не бывает, чтоб в «эмоциях» «захлебнулся». Невозможное сочетание слов.

Макс. Господи Боже. Знаешь, Генри, конечно я в твоем доме и пью твое вино, но извини мне…

Генри. Меня. Не мне, а меня. Макс.

Макс. Ты прав. (Решительно ставит бокал и встает.) Пошли, Анни. Ты какой-то ущербный. Чего-то в тебе недостает. Слова-то ты все выучил. Жонглировать умеешь. Но жизнь – это не только слова.

Генри. Знаешь, а ведь больно…

Макс. Пускай Броуди не интеллектуал и тебе не чета, но он шел в бой за идею, а схлопотал шесть лет за глупую браваду и драку. И если б не Анни, его бы тут же забыли, недели бы не прошло. Вот это и есть жизнь – этакое месиво из удач, неудач, людских страстей, и иметь на все готовый ответ вовсе не обязательно. Кто ты такой, чтоб говорить с Анни свысока? Да она стоит десятка таких, как ты.

Генри. Это я знаю.

Макс. Прости, Шарлотта.

Шарлотта. Эк он тебя отбрил. Генри.

Макс идет в прихожую. Шарлотта тоже выходит, укоризненно взглянув на Генри. Анни встает. Во время дальнейшего разговора она двигается по сцене, на Генри почти не смотрит.

Генри. Зато я мог все время смотреть на тебя и – никаких подозрений.

Анни. Когда ты едешь за Дебби?

Генри. К четырем. А что?

Анни. К трем. Я буду в машине.

Генри. А как же Броуди?

Анни. Пошел он к черту. (Выходит, закрывает за собой дверь.)

Звучит поп-музыка: «Мне предстоит что-то хорошее», группа «Херманс Хермитс».

Сцена третья

Макс и Анни.

Гостиная. Макс один, слушает маленький радиоприемник – звучит по-прежнему «Херманс Хермитс», но уже тише. Расположение мебели и дверей разительно напоминает начало сцены первой. Слышно, как за сценой ключом отпирают и потом захлопывают входную дверь. Из прихожей на миг показывается Анни, в пальто. Она торопится.

Анни. Включил? (Исчезает, снова появляется – уже без пальто.) Много я пропустила?

Макс. Минут пять-десять.

Анни. Черт. На машине успела бы к началу.

Макс. Где ты была?

Анни. Ты же знаешь – на репетиции.

Музыка умолкает, слышится голос Генри – он отвечает на вопросы в программе «Пластинки Робинзона». Вскоре Макс выключит радио, а пока беседа Генри с журналистом неразборчиво вплетается в разговор действующих лиц.

Макс. Как поживает Жюли?

Анни. Кто?

Макс. Жюли. Фрекен Жюли из Стриндберга. Фрекен Жюли из пьесы Августа Стриндберга. Как она?

Анни. Ты в своем уме?

Макс. Может, это и…

Анни. Тише, потом…

Макс. Может, это и не важно…

Анни. Макс, ну дай же послушать!

Макс выключает радио.

В чем дело? Ты сердишься?

Макс. Может, это и не важно, но в машине, впереди, между сиденьями, я нашел вот это. (Показывает грязный, в кровавых пятнах, белый носовой платок.)

Анни. Что это?

Макс. Платок Генри.

Анни. Ну и отдай ему. (Тянется за платком.) Давай я постираю, и отдашь Шарлотте в театре.

Макс. Я ведь Генри сразу отдал, как кровь остановил… Когда Генри был в машине? (Пауза.) И платок был только в крови, а теперь… Или у тебя насморк? Значит – вы с Генри… Вы его замарали, он – грязный, грязный! И ты – грязная! Грязная, мерзкая потаскуха! Ты… ты… (Сидит неподвижно, сдавленно рыдает; справляется с собой, может говорить.) Скажи… ведь ничего не было?

Анни. Было.

Макс. Господи… Зачем?…

Анни. Мне очень жаль. Макс, но…

Макс (обрывает, с внезапным спокойствием). Ладно, пусть. Было так было. Ничего.

Анни. Мне очень жаль, Макс, но я люблю его.

Макс. Не может быть.

Анни. Может.

Макс. Нет, нет, не любишь.

Анни. Люблю. И он меня любит. Ну вот, сказала. Мне очень жаль, но так лучше. Надоело врать.

Макс (вновь со слезами на глазах). Нет, Анни, нет! Я люблю тебя… Не уходи!

Анни. Не надо так, прошу тебя!..

Макс. И давно ты с ним? С ним – Боже правый!.. (Яростно бьет по радиоприемнику.)

Снова звучит музыка – «Праведные Братья» поют «Ты утратила чувство любви» – словно бы Макс резким ударом включил радио на полную громкость. Он хватает Анни – поначалу грубо, но тут же оказывается, что он ее обнимает. Анни не отвечает, терпеливо сносит его объятия, пусто смотрит через плечо Макса.

Сцена четвертая

Генри и Анни.

Гостиная. Явно временное жилище, разделенное рейкой-вешалкой для одежды на правую и левую половины – «мужскую» и «женскую».

Генри один, пишет за столом. Расположение дверей и мебели сразу напоминает сцену вторую. На полу – картонные коробки с папками, газеты, письма, сценарии, афиши и программы… Беспорядочно наставлены каталожные ящички. Видна также тахта. На ней или возле нее – воскресные газеты и сценарий в твердом переплете. Из радиоприемника негромко льется поп-музыка.

Из спальни выходит Анни, босиком, в слишком просторном для нее халате Генри. Генри, оторвавшись на полуслове, взглядывает на нее и вновь начинает писать.

Анни. Меня нет. Обещаю.

Подходит к тахте и, стараясь не шуршать, раскрывает газету. Генри пишет. Анни кидает на него один взгляд, второй. Он не замечает. Она встает, заходит за спинку стула, заглядывает через плечо. Он не замечает. Она обходит стол, встает прямо перед Генри. Он не замечает. Она распахивает халат. Он не замечает. Она снова заходит ему за спину, смотрит через плечо. Он поворачивается, хватает ее – от неожиданности она вскрикивает, смеется. Стоят обнявшись.

Генри. Называется «ее нет»!

Анни. Ну, прости, прости, я исправлюсь. Буду сидеть и учить роль.

Генри. Не будешь ты учить.

Анни. Я в другую комнату уйду.

Генри. А эта чем плоха?

Анни. Нет-нет, ты должен писать для меня пьесу.

Генри. Не идет у меня эта пьеса. Уволь.

Анни. Но ты же обещал. Мне в подарок.

Генри. Ну ладно, ладно… Тогда не уходи, расскажи что-нибудь. (Выключает радио.) Запомню ритм, манеру речи, напишу страничку, потом затащу тебя в постель, потом еще страничку, потом снова… Слушай… (Счастливым голосом.)…тебе хорошо?

Анни кивает.

Анни. Да. А тебе?

Он кивает.

Анни. (Радостно и виновато). Но ведь это ужасно. Макс страдает, а я… так счастлива. Рядом с этим счастьем его страдания как-то безвкусны. Некрасиво так говорить? Но он забрасывает меня письмами, к телефону с репетиции требует – то агентом моим назовется, то родственником. Любит меня и хочет, чтоб и я его болью мучилась. А я никакой вины не чувствую, он меня попросту раздражает. Скучно все это, неинтересно… Вы, писатели, никогда об этом не пишете.