Повелительница. Роман, рассказы, пьеса

Сергей Андреич подождал, пока она перестанет смеяться. Ее смех нисколько не обидел его.

— Какая ты, Нюрочка, странная. Ведь она своего мужа любит, и есть за что. Я тебя познакомлю с ними, ты увидишь, что он за человек, прелестный, широкий, все понимает. Работает как вол, только чтобы все ей было. Избаловал он ее ужасно, но ей это, представь, очень к лицу. И капризы, конечно, немножко, но это ничего, даже мило.

— Да сколько ей лет?

— Под пятьдесят, — сказал он с маленькой запинкой, — но не выглядит. Да вот карточка ее, неудачная, она в действительности лучше.

Он вынул из старого бумажника фотографию и дал Ане в руки. На ней была изображена дама, очень полная, небольшого роста, с лицом правильным, но довольно сердитым. Одета она была в длинное платье и меховое боа. На голове ее сидела огромная шляпа.

Аня жадно рассмотрела карточку и сказала:

— У тебя старомодный вкус. Прости, ничего не нахожу особенного.

Он ласково улыбнулся.

— Я же говорил, что фотография неудачная. Такие лица, знаешь, очень трудно передать.

И он спрятал бумажник в карман.

Они замолчали, но ему казалось, что он продолжает рассказывать, во всяком случае в мыслях разматывается упоительный клубок воспоминаний, и изредка он даже шевелил губами, смахивая воображаемый локон со своего левого плеча. Он видел солнце, и море, и ее в белом платье с кружевным, круто выгнутым зонтиком. Она шла горделивой походкой мимо встречных мужчин, лорнетка играла у нее в руках, совсем как полагается, и даже белый шпиц был тот же самый, чеховский. Ялта. Он встретил ее, будто соскользнувшую с грустной страницы рассказа, и подумал тогда, глядя ей вслед, что только муж тут лишний, высокий смуглый военный с несколько плоским лицом.

Потом плыл корабль по Черному морю, и не было места лечь, можно было только сидеть или стоять — и так трое суток. Уже было два случая дизентерии, и воду давали раз в день, небольшую жестяную кружку каждому. Он отдал ей свою кружку на третий день плавания, и она, сделав несколько глотков, всыпала в воду какой-то душистый порошок, опустила туда розовые пальцы и сделала себе маникюр.

В бесконечных, трудных, сумбурных путешествиях оказывалось всегда, что в вагоне было всего одно незанятое купе, а в гостиницах — одна свободная комната. Он ехал сквозь всю Европу на откидной скамеечке в коридоре, а в городах спал в ваннах или стелили ему в тупике какого-нибудь прохода. Но всегда бывал он выбрит и благоухал, и все было зашито на нем, а иногда он даже ей пришивал (левой рукой и без наперстка) какую-нибудь петельку к перчатке.

Как-то само собой оказывалось, что деньги были у них общие, то есть он отдавал ей все, что зарабатывал, потому что считал себя у них «на пансионе». Когда не бывало прислуги (все чаще в последние годы), он приходил рано и готовил, очень вкусно и с веселым видом, так что Колобов просто в восторг приходил от его слоеных пирожков, а она говорила свое «недурно», которое тянула на «у» и от которого вся душа его переливалась через край счастья. В день ее рождения он вставал со светом, и шел на край города, к цветочному рынку, и покупал, покупал столько, сколько мог унести с собой, и потом, как муравей, шел домой, таща голубую гортензию в горшке, и белые гиацинты, и целый куст персидской сирени, и все ставил к дверям ее спальни, и ждал, замирая, когда она проснется, и в этот день не шел на службу, а отрабатывал сверхурочные потом всю неделю.

Бывало, в квартире тихо и полутемно. В столовой Колобов считает цифры в толстой книге, она лежит у себя, ей нездоровится, ей, кажется, хочется плакать, жизнь как-то так сложилась, могло быть иначе…. Он капает в рюмку лекарство, хочет бежать за доктором. Потом взбивает подушку, ставит лампу, читает ей вслух. Вот она засыпает, и он читает все тише, чтобы внезапной тишиной не разбудить ее, пока не наступает время, и он тихонько дает ей в руку термометр и уходит за чаем, за апельсинным соком, чтобы все было у нее под рукой.

Ему не часто приходилось вот так думать, вспоминать и воображать в целом свою судьбу, и сейчас, изнемогая от сознания прошлого блаженства, он видел, что жизнь его никогда не могла быть другой, что лучшего он не хотел, что нет человека, прекраснее, трогательнее и полнее прожившего свою жизнь, что вся эта жизнь была поклонением, радостью и тайной.

Он оторвался от себя и взглянул на Аню. Она сидела за столом, уставив на него большие черные глаза, и кусала себе губу, перекосив лицо.

— Ты меня принимаешь за дуру, — сказала она, отпустив губу, — я удивляюсь мужу, который это терпит. Признаться, я удивляюсь и тебе. Где же они сейчас?

Он ответил нехотя:

— В гостинице, недалеко отсюда. Они ищут за городом меблированную квартиру. И тогда я перееду к ним.

Она подперла щеку рукой и почувствовала усталость, скуку и еще что-то тоскливое, чему названия не было, но что раздражало ее с самого начала его рассказа. Положительно, она больше не желала слушать об этой Колобовой, немолодой и немодной, имевшей двух мужчин. Она думала о Гребисе, ни разу не посмотревшем в ее сторону.

Он понял, что пора уйти. И он ушел легкой своей походкой, поблагодарил ее за обед, за родственный вечер и на прощание сказал, что ему совсем не плохо у приятеля, у которого есть лишний диван, старого приятеля, бывшего товарища министра иностранных дел, сослуживца, а теперь повара.

На углу улицы, у входа в метро, несмотря на поздний час, стоял продавец цветов, и Сергей Андреич купил у него пучок желтофиолей, растрепанных и, в общем, ненужных ни ему самому, ни повару.

1940

Маленькая девочка

Пьеса в трех действиях, пяти картинах

Действие первое

Сомов(хочет обнять До, она отстраняется). Вы здесь… у меня… Как мне благодарить вас за сегодняшний вечер? За то, что вы согласились прийти сюда? Маленькая девочка, снимите скорей ваш уродливый дождевик.