Назад к Мафусаилу

Бердж-Лубин. Извините, ради бога.

Негритянка (ослепительно улыбаясь и продолжая примерять шарф). Полно! Я сама виновата.

Бердж-Лубин (сконфуженно). Д-да, конечно… Вы у себя в Африке, наверно, привыкли к таким вещам.

Негритянка. Я тронута вашей деликатностью, господин президент. Она даже позабавила бы меня, если бы не была так огорчительна: как всегда у белых, она совершенно неуместна. Как вы находите мой шарф? Он мне к лицу?

Бердж-Лубин. Может ли быть иначе? Яркое всегда гармонирует с черной атласной кожей. Только нашим болезненно бледным женщинам нужно подбирать цвета, чтобы лицо не казалось блеклым. К вашему идет все.

Негритянка. Вы правы. Жаль, что у ваших белых красавиц всегда все одинаково — пепельно-серые лица, тусклая одежда, даже возраст. Зато какие хорошенькие у, них носики и маленькие губки! Собой они нехороши, любить их не за что, но сколько изящества!

Бердж-Лубин. Не заедете ли ко мне под каким-нибудь официальным предлогом? Прямо смешно, что мы еще ни разу не встречались! Мне так тяжело видеть вас, говорить с вами и постоянно помнить, что нас разделяют двести миль, что я даже не могу прикоснуться к вам.

Негритянка. Я не могу жить на восточном побережье — я и здесь-то вечно зябну. Кроме того, это рискованно, друг мой. А такой флирт на расстоянии просто очарователен: он приучает к сдержанности.

Бердж-Лубин. К черту сдержанность! Я хочу сжимать вас в объятиях, я…

Негритянка выдергивает вилку, изображение исчезает, слышен только ее смех.

Чертовка черномазая! (Яростно выдергивает вилку, смех смолкает.) О, этот зов пола! Почему я не могу подавить его? Какой позор!

Конфуций возвращается.

Конфуций. Забыл сказать: сегодня для вас есть дело. Вам надлежит проследовать в государственный архив и принять там американского варвара.

Бердж-Лубин. Запомните раз навсегда, Конфуций: я не потерплю вашей китайской привычки называть всех белых варварами.

Конфуций (почтительно складывая руки и останавливаясь у дальнего конца стола). Постараюсь запечатлеть в памяти, что вы не потерпите, чтобы американцев называли варварами.

Бердж-Лубин. Ничего подобного. Американцы действительно варвары. А вот мы — нет… Насколько я понял, упомянутый вами варвар — это американец, разработавший метод дыхания под водой.

Конфуций. Да, он говорит, что это ему удалось. По каким-то непостижимым для нас, китайцев, причинам англичане неизменно принимают на веру любые утверждения любого американского изобретателя, особенно такого, который ничего не изобрел. Вот почему вы поверили этому человеку и устроили официальный прием в его честь. Сегодня государственный архив показывает кинохронику о смерти всех выдающихся англичан, утонувших после появления кино. Сходите посмотреть — вам же все равно нечего делать.

Бердж-Лубин. Какой мне интерес смотреть ленту, на которую сняли целую кучу людей по той лишь причине, что они утонули? Будь у них хоть капля здравого смысла, они наверняка не поступили бы так.

Конфуций. Вы не правы. Недавно архив сделал крупное открытие, подметив за талантливыми государственными деятелями и деятельницами прошлого века две особенности, на которые еще никто не обратил внимания. Во-первых, они до весьма преклонного возраста выглядели на редкость моложаво; во-вторых, все они утонули.

Бердж-Лубин. Слышал. Как вы это объясняете?

Конфуций. Это необъяснимо, ибо неразумно. Следовательно, я в это не верю.

Врывается мертвенно-бледный верховный статистик и неверными шагами добирается до середины стола.

Бердж-Лубин. Что случилось? Вы заболели?

Барнабас (задыхаясь). Нет. Я… (Падает в среднее кресло.) Я должен поговорить с вами наедине.

Конфуций невозмутимо удаляется.

Бердж-Лубин. Да что это с вами? Подышите кислородом.

Барнабас. Уже дышал. Ступайте сами в архив и поглядите там, как люди грохаются в обморок и как их приводят в чувство кислородом. Так было и со мной, когда я своими глазами увидел то, что видят они.

Бердж-Лубин. Что же именно?

Барнабас. Архиепископа Йоркского.

Бердж-Лубин. А почему бы им его не видеть? И с какой стати падать от этого в обморок? Разве он убит?

Барнабас. Нет, утонул.

Бердж-Лубин. Боже правый! Как? Где? Когда? Бедняга!

Барнабас. Бедняга? Нет, бедный вор, бедный обманщик, бедный казнокрад! Ну, погодите, я до него доберусь!

Бердж-Лубин. Да вы рехнулись! Как можно добраться до него, если он мертв?

Барнабас. Мертв? Кто вам это сказал?

Бердж-Лубин. Вы сами. Он же утонул.

Барнабас (в бешенстве). Выслушайте меня наконец! Что стало со стариком Хэзлемом, четвертым по счету предшественником нынешнего архиепископа? Утонул он или нет?

Бердж-Лубин. Почем я знаю? Посмотрите «Британскую энциклопедию».

Барнабас. Да?.. А с архиепископом Стикитом, автором книги «Стикит о псалмах»? Утонул он или нет?

Бердж-Лубин. Слава богу, да. И поделом!

Барнабас. А с президентом Дикинсоном? А с генералом Балибоем? Утонули они или нет?

Бердж-Лубин. Кто же это оспаривает?

Барнабас. Так вот, когда сегодня американцу показали на экране всех этих четверых покойников, выяснилось, что они и архиепископ — одно и то же лицо. Вы и теперь скажете, что я помешанный?

Бердж-Лубин. Да, и притом буйный.

Барнабас. Верить мне своим глазам или нет?

Бердж-Лубин. А это уж как вам угодно. Могу сказать одно: если ваши глаза не видят разницы между одним живым архиепископом и двумя мертвыми, я таким глазам не верю.

Звонок на коммутаторе. Бердж-Лубин нажимает кнопку.

Слушаю.

Женский голос. Архиепископ Йоркский просит президента принять его.

Барнабас (хриплым от бешенства голосом). Тащите его сюда! Я потолкую с этим негодяем!

Бердж-Лубин. Только не в теперешнем вашем состоянии.

Барнабас (дотянувшись до кнопки и яростно нажимая ее). Немедленно впустить архиепископа!

Бердж-Лубин. Помните, Барнабас: если вы потеряете самообладание, нас будет двое против одного.

Входит архиепископ. На шее у него, под черным галстуком, белая повязка. Одет он в нечто вроде шотландской юбочки из черных лент, мягкие черные сапоги с застежками до колен. Костюм его выглядит почти так же, как у президента и верховного статистика, только выдержан в черно-белых тонах. Это, несомненно, преподобный Билл Хэзлем, хотя он старше того молодого человека, который когда-то ухаживал за Сэвви Барнабас. На вид ему не больше пятидесяти, но и для этого возраста он сохранился на редкость хорошо. Правда, былые мальчишеские замашки исчезли: теперь он — воплощенная респектабельность. Заметно, что президент его немного побаивается: поэтому вполне естественно и неизбежно, что архиепископ первым начинает разговор.

Архиепископ. Добрый день, господин президент!

Бердж-Лубин. Добрый день, господин архиепископ! Садитесь, пожалуйста.

Архиепископ (усаживаясь между Бердж-Лубином и Барнабасом). Добрый день, господин верховный статистик!

Барнабас (злобно). Добрый день! Не возражаете, если я задам вам один вопрос?

Архиепископ (изумленный его недружелюбным тоном, с любопытством глядит на него). Нисколько. Что вас интересует?

Барнабас. Что такое, по-вашему, вор?

Архиепископ. По-моему, изрядно устаревшее слово.

Барнабас. В моем ведомстве оно еще имеет официальное хождение.

Архиепископ. В наших ведомствах полно пережитков. Посмотрите на мой галстук, передник, башмаки. Явные пережитки, но без них я, вероятно, не был бы подлинным архиепископом.