Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров
Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров читать книгу онлайн
Книги серии «Ландскрона» выходят небольшими тиражами (до тысячи экземпляров). Но это — целевые издания. Они не предназначены для случайных людей. В них представлены разные драматурги. Их связывают два обстоятельства — принадлежность к Петербургу и профессиональный уровень. Все они прошли через мастерскую драматургов при СТД, все имеют опыт работы с театрами.
Руководитель проекта: Андрей Зинчук
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
БОРИС НАУМОВИЧ. Неважно. Рабочих рук так не хватает. Совершенно некому резать. Некому тащить зубы. Некому делать лекарства.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Я очень хотела учиться. Но увлеклась тогда одним мальчиком, потом забеременела. Мне, конечно, было тогда уже не до учебы.
БОРИС НАУМОВИЧ. Куда это вас понесло? Что это еще за самодеятельность?
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Извините, я ошиблась. Это врачебная ошибка.
БОРИС НАУМОВИЧ. Ошиблись? И только-то?
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Мне очень неприятно.
БОРИС НАУМОВИЧ. Ну ничего. Вот, скажите-ка лучше, что это за мышца?
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Наружная косая мышца живота.
БОРИС НАУМОВИЧ. Косая?
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Да, это я, пожалуй, еще помню.
БОРИС НАУМОВИЧ. А, черт с ней, режьте.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Отчего бы не расспросить его получше, где у него болит?
БОРИС НАУМОВИЧ. Расспросишь его, как же. Сегодня у него здесь болит, завтра там, послезавтра еще где-нибудь. Ох ты, не хорошо, когда на себе показывают. Правда, Шарковский?
Небольшая пауза.
Спит.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Должно быть, иррадиация боли.
БОРИС НАУМОВИЧ. Не нужно умничать. Если с селезенкой закончили — режьте дальше. Желчный пузырь оставьте мне.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Кстати, у нас рабочий день сегодня до пяти?
БОРИС НАУМОВИЧ. Почему вы спрашиваете?
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Потому что уже без пятнадцати.
БОРИС НАУМОВИЧ (срывая с себя маску, шапку, стягивая перчатки). Вот черт! Только-только руки помыть и переодеться.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Может, все-таки пока зашить? Сметать на живую нитку?
БОРИС НАУМОВИЧ. Потом-потом, походит так до завтра. Ничего страшного.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Подвезете меня?
БОРИС НАУМОВИЧ. Не могу. Машина сломалась.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Так я и думала.
БОРИС НАУМОВИЧ. Пока.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. До завтра.
Борис Наумович и Маргарита Эмильевна исчезают. Шарковский поднимается, прикрываясь окровавленными простынями, вид его ужасен.
Свет гаснет.
ШАРКОВСКИЙ. Двадцать девятое апреля. Гусеницы; я облеплен гусеницами, я жду заклинателя гусениц. Я стою в реке, которая теперь обмелела настолько, что вода едва покрывает мои подошвы. Тысячи гусениц, они ползают по моему лицу, по губам, заползают под рубашку. Если во мне поднимется омерзение, оно меня доконает. «Молитесь, Сережа, о ниспослании дождя», — говорит мне кто-то со стороны моего затылка. Я узнаю его, это мой старый университетский профессор. Мне его невозможно увидеть, мне никак до него не дотянуться рукой… Пятое мая. Я лгу, я всегда лгу. Чем более ненасытно, тем более несносно. И когда я говорю об этом, я так же приумножаю массивы лжи. И только ничтожные островки отчуждения и пустоты, в которых никак не могу усомниться.
Свет зажигается. Шарковский один, он одет в больничный халат, он сидит, неподвижно глядя перед собой.
ШАРКОВСКИЙ. В дни царствования Веспасиана, прозванного Божественным, сын императора Тит с четырьмя легионами и иным корыстолюбивым воинством направился в сторону Иерусалима. Невиданного масштаба грабежи и распри приводили в содрогание население несчастного города. Народ, доведенный до отчаяния преступлениями Иоанна Гискалы, для противодействия последнему призвал на помощь себе Симона, сына Гиоры, оказавшегося, впрочем, разбойником даже более кровавым, нежели тот, кого он был предназначен обуздать. Партия Елеазара вскоре распалась, и участники ее в большинстве своем примкнули к Иоанну. Чем более жестокой делалась осада римлян, тем более неистовствовали противоборствующие шайки. Никогда еще ни до ни после того беда столь не разобщала граждан государства, как это случилось в дни осады Иерусалима. Голод косил горожан сотнями, разбойники истребляли тысячи, трупы некому было предавать земле, и те разлагались на улицах…
Входит Маргарита Эмильевна, в руках у нее ведро и швабра с тряпкой.
БОРИС НАУМОВИЧ. Опять вы не спите, Шарковский. Нехорошо, Сережа. Взрослый человек…
ШАРКОВСКИЙ. Выслушай меня, Маргарита.
БОРИС НАУМОВИЧ. Знаю-знаю. Опять Симон, опять Иосиф. Опять Береника. Охота ж человеку копаться в том, чего давно на свете нет. Тыща лет прошла, а он все переживает, а он все обсасывает. Тыща лет…
ШАРКОВСКИЙ. Две.
БОРИС НАУМОВИЧ. Ну вот, тем более. Лучше вы ложитесь-ка, Сережа.
ШАРКОВСКИЙ. Я не слишком доверяю Флавию. Он много лжет, как всякий человек, сделавший выбор. А его таланты приумножают в нем массивы нечистой совести.
БОРИС НАУМОВИЧ. Хорошо ли это? Семья к нему приехала, а он их видеть не желает. А ведь деточки — это все, что у человека и есть, сыночки — это все, что у нас осталось.
ШАРКОВСКИЙ. Сухость сомнений черпаем из замутненных первоисточников истории…
БОРИС НАУМОВИЧ. Ложитесь, Сережа, а я у вас пока пол протру. Человека в палату отдельную поместили, культурный человек, чтоб отдохнуть мог как следует. А он и слушать не желает.
ШАРКОВСКИЙ. Иосиф, несомненно, старается обелить Тита. Но ведь справедливо и то, что Тита перед преждевременной кончиной его мучило что-то, ныне нам неизвестное. Я не склонен преувеличивать просвещенность Тита… Но он был под влиянием Тиверия Александра, Иосифа, Береники…
БОРИС НАУМОВИЧ. Да ложитесь же, ночь уже на дворе.
ШАРКОВСКИЙ. Выслушай меня, Маргарита.
БОРИС НАУМОВИЧ. Завтра. Завтра все сами и расскажете Борису Наумовичу во время обхода. Сейчас вы заснете, а утром проснетесь бодрым и уверенным. Сильным и здоровым. А потом еще к вам приедут деточки, и вы обнимете их крепко-крепко, совершенно не стыдясь своих слез…
ШАРКОВСКИЙ. Я только хотел сказать, что мне жаль разрушенного Иерусалима.
Шарковский глядит прямо перед собой. Маргарита Эмильевна привычно орудует шваброй.
«ПОСЛЕСЛОВИЕ»
Пьеса в одном бездействии
Петр
Иоанн
Мария
Иуда
Ночь. У затухающего костра сидят трое: Петр, Иоанн и Мария.
ПЕТР. Еще немного, и наш костер погаснет.
ИОАНН. Этого не произойдет, если подбросить в него новых дров.
МАРИЯ. Ты это сделаешь, Петр?
ПЕТР. Нет.
МАРИЯ. Ты, Иоанн?
ИОАНН. Почему я?
МАРИЯ. Если не ты и не Петр, то кто же?
ИОАНН. Не все в наших руках.
ПЕТР. И сами мы над собой не властны.
ИОАНН. Иногда я не могу заставить себя пошевелить рукой.
ПЕТР. Значит, это и не нужно.
ИОАНН. Даже если это мне и очень нужно, я все равно не могу заставить себя.
МАРИЯ. Неподалеку от тропы я видела много сухих сучьев.
ИОАНН. Может, все-таки ты, Петр?
ПЕТР. Не могу.
МАРИЯ. Значит, будем сидеть и смотреть, как огонь погаснет?
ПЕТР. Пусть так.
ИОАНН. Если мы не знаем направления воли — той, что нами руководит, — лучше бездействовать, чем прекословить ей.
ПЕТР. Иоанн образован. Он умеет в точных словах выразить то, что нас тяготит.
МАРИЯ. Что же нам делать?
ПЕТР. Над нами луна. Согреть она нас не может. Но благодаря ей, мы хотя бы видим, что делается у нас перед носом.
ИОАНН. Она отражает чужой свет.
ПЕТР. Это именно то, что нам нужно.
МАРИЯ. Вы насовсем распростились со своими честолюбиями?
