Барышня из Такны

Мамочка (открывая глаза, взволнованно зовет). Кармен! Кармен! Иди скорей! Скорей! Подойди к окну! Поезд из Арики!

Бабушка (отрывается от радиоприемника, глядит на нее с печальным любопытством). Честное слово, я готова тебе позавидовать. Ты нашла идеальное средство не замечать окружающее нас убожество. Мне бы тоже хотелось вернуться в дни моей юности, хоть во сне.

Мамочка. Ай-й! Вырвать бы мне глаза! Они ни на что больше не годны! Я ничего не вижу! Погляди-ка, Кармен! Это поезд из Арики? Или из Локумбы?

Бабушка. Ни то, ни другое. Это трамвай. И мы с тобой не в Такие, а в Лиме. И тебе не пятнадцать лет, а девяносто или около того. Ты не девочка, Эльвира, а старая развалина.

Мамочка. Помнишь тот бал-маскарад?

Бабушка. Какой именно? Их было в те годы немало.

Мамочка. В театре «Орфеон». Тот, на который явился негр.

Слышится веселый праздничный шум, звуки музыки. Отчетливей доносится старинный вальс.

Бабушка. Ах, этот?! Как же не помнить? На том балу я познакомилась с Педро: он как раз приехал из Арекипы на масленицу. Кто бы мог тогда подумать, что я выйду за него замуж? Конечно, помню. Не на этом ли балу Федерико Баррето написал тебе на веере стихи? Нет-нет, это было двадцать восьмого июля, в "Обществе дам-патриоток". Да, негр, верно… Он с тобой танцевал, когда его разоблачили, да?

Белисарио подымается, подходит к Мамочке и, отвесив ей поклон в стиле конца века, приглашает на танец. Юная, грациозная, кокетливая Мамочка вальсирует с ним.

Мамочка. Маска, я тебя знаю! Ты — чилиец? Нет? Наш? Ты из Такны? Наверно, офицер? А, знаю! Ты — врач! Или адвокат? Ну, скажи мне что-нибудь, загадай мне загадку, и я пойму, кто ты!

Белисарио молча качает головой и издает короткий нервный смешок.

Бабушка (так, словно Мамочка по-прежнему сидит в кресле). Как же ты по запаху не догадалась? Хотя этот бандит, конечно, надушился…

Пара продолжает упоенно вальсировать, пока на крутом повороте рукав невидимого домино, в которое одет Белисарио, за что-то не зацепляется, обнажая черную руку. Мамочка в ужасе отстраняется. Белисарио, очень довольный, бежит к своему столу.

Мамочка(окаменев от ужаса). Негр! Негр! Эта маска — негр! Ай-ай! Ай!

Бабушка. Не кричи, Эльвира. Мне и сейчас помнятся твои вопли. Оркестр перестал играть, танцоры замерли. Сидевшие в ложах вскочили. Что тут только началось в «Орфеоне»! С тобой случился нервный припадок, и мы тебя увели домой. По милости этого чернокожего праздник был вконец испорчен.

Мамочка (испуганно). Кармен! Карменсита! Погляди, что там у фонтана на площади! Что они делают с ним? Избивают?

Бабушка. Да. Кавалеры вытащили негра на площадь, к бронзовому фонтану, и отколотили палками. Какая у тебя память, Эльвира!

Мамочка. Не бейте его, довольно! Он весь в крови! Он же ничего не сделал, он даже не заговаривал со мной! Тетушка Амелия, скажи им, тебя они послушают! Дядюшка Менелао, велите им прекратить!.. (Приходя в себя.) Как ты думаешь, Кармен, его убили?

Бабушка. Нет, не убили, а всего лишь покарали за дерзость. Потом его отвели в тюрьму. Этакий наглец! Пробраться на бал в «Орфеон»! Мы долго не могли опомниться… Каждую ночь снилось, что он забирается к нам в окошко. Много недель и месяцев только и разговоров было что об этом чернокожем из Ла-Мара.

Белисарио (в восторге бьет кулаком по столу). Ну, чернокожий из Ла-Мара! Обретай плоть! Двигайся! Живи!

Мамочка. Вовсе он не из Ла-Мара. Это невольник с усадьбы Мокегуа.

Бабушка. Чушь какая! В те времена рабство в Перу было уже отменено.

Мамочка. Ничего не отменено. У папы их было трое.

Белисарио (на мгновение отрываясь). Чернокожих!

Мамочка. Они переносили меня в паланкине с одного берега Каплины на другой.

Белисарио (пишет). На ночь их привязывали в хлеву за щиколотки, чтоб не сбежали.

Мамочка. Я не видела его лица, но что-то поняла по его движениям, по глазам. Я уверена, что это был один из тех. Беглый раб…

Входит дедушка. Он тяжело дышит, волосы всклокочены, одежда в беспорядке. При его появлении Мамочка приседает в почтительном реверансе, словно приветствуя знатную особу, и снова переносится в свой воображаемый мир.

Входит Амелия.

Амелия(заметно, что она стряпала на кухне). Папа! Что случилось?!

Бабушка. Где твоя шляпа, Педро? И трость?

Дедушка. Меня ограбили.

Бабушка. Господи более, как — ограбили?

Ведут его к креслу и усаживают.

Дедушка. На меня напали, когда я вылезал из трамвая. Один из тех негодяев, которые наводняют теперь улицы нашей Лимы. Он сбил меня с ног. И сорвал еще это… (подыскивает слово), ну, эту штуку.

Бабушка. Часы? Педро, неужели он украл твои часы?!

Амелия. Теперь ты видишь, как мы были правы, когда говорили: не ходи один, не садись в автобус, не езди на трамвае! Почему ты не слушал нас? Сколько раз можно повторять: один на улицу не выходи.

Бабушка. Ведь ты нездоров, Педро! А если у тебя опять помутится в голове? Тот урок не пошел тебе на пользу! Ты уже не помнишь, какого страху натерпелся, когда много часов бродил по улицам и не мог отыскать свой дом?!

Дедушка. Нельзя же сидеть здесь в четырех стенах и ждать, когда же тебя сволокут в могилу! Я не позволю, чтобы эта страна покончила со мной так…

Бабушка. Нигде не болит? Куда он тебя ударил?

Дедушка. Ни в одной стране мира не относятся так наплевательски к людям, которые еще могут и хотят работать, как у нас в Перу. У нас старость — преступление. В цивилизованных странах все совсем по-другому. В Англии не так, в Германии не так. Там пожилых людей зовут на службу, там используют их опыт. А здесь им одна дорога — на свалку. Я никогда с этим не примирюсь, ибо знаю: я справлюсь с любой работой лучше, чем какой-нибудь молокосос.

Белисарио (отрывается от работы, охваченный воспоминаниями). Всегда одно и то же, одно и то же, как испорченный патефон. Я, дедушка, никогда тебе этого не забуду. (Берется за перо, но, написав несколько строк, снова отвлекается на то, что происходит у стариков.)

Амелия. Если будешь так отчаиваться, ничего не добьешься, а вот нервы расшатаешь вконец.

Бабушка. У тебя ведь не все в порядке с головой, Педро. Вспомни, что доктор сказал: если не перестанешь волноваться по любому поводу, приступ может повториться.

Дедушка. Все у меня в порядке. Клянусь вам, за весь день голова ни разу не закружилась. Шляпу и это… эту штуку мне нисколько не жалко. Вот часы — это дело другое. Пятнадцать лет они у меня и ни разу не отстали. Ну ладно, довольно об этом. Слушали вы восьмичасовую передачу? Постановку?

Бабушка. Я одна слушала. Амелия перегладила кучу белья нашего будущего адвоката.

Амелия. Ой, смотри, у тебя ссадина на запястье.

Бабушка. Немного надо доблести, чтобы напасть на старика.

Дедушка. Он накинулся сзади, захватил врасплох. Попробовал бы лицом к лицу. Я, может, и старик, но достоинства не потерял и сумел бы дать ему отпор. Я всегда был первым драчуном. В иезуитском коллеже в Арекипе меня прозвали «Порох». Чуть что — я лез в драку. И никому спуску не давал.

Мамочка (с тревогой). Что ты такое говоришь, Педро? Устроить драку с Федерико Баррето из-за этого невинного стишка? Не надо, не заводись. У него не было дурных намерений, это чисто светская любезность. Оставь его, говорят, он настоящий бретер.

Дедушка. Да? Тогда другое дело. Впрочем, надо признать, стихи превосходные. Баррето — человек даровитый… (Бабушке.) Этот старый волокита и тебе присылал цветы.