Событие

ТРОЩЕЙКИН:

Ты права, малютка. Он как-то сегодня подергивается. Может быть, у вас блохи? Выкупаться нужно?

РЕВШИН:

Все изволите шутить, Алексей Максимович. Нет. Просто вспомнил, как был у вас шафером и все такое. Бывают такие дни, когда вспоминаешь.

ЛЮБОВЬ:

Что это: угрызения совести?

РЕВШИН:

Бывают такие дни… Время летит… Оглянешься…

ТРОЩЕЙКИН:

О, как становится скучно… Вы бы, сэр, лучше зашли в библиотеку и кое-что подчитали: сегодня днем будет наш маститый. Пари держу, что он явится в смокинге, как было у Вишневских.

РЕВШИН:

У Вишневских? Да, конечно… А знаете, Любовь Ивановна, чашечку кофе я, пожалуй, все-таки выпью.

ЛЮБОВЬ:

Слава тебе боже! Решили наконец. (Уходит.)

РЕВШИН:

Слушайте, Алексей Максимович, - потрясающее событие! Потрясающе-неприятное событие!

ТРОЩЕЙКИН:

Серьезно?

РЕВШИН:

Не знаю, как вам даже сказать. Вы только не волнуйтесь, - и, главное, нужно от Любови Ивановны до поры до времени скрыть.

ТРОЩЕЙКИН:

Какая-нибудь… сплетня, мерзость?

РЕВШИН:

Хуже.

ТРОЩЕЙКИН:

А именно?

РЕВШИН:

Неожиданная и ужасная вещь, Алексей Максимович!

ТРОЩЕЙКИН:

Ну так скажите, черт вас дери!

РЕВШИН:

Барбашин вернулся.

ТРОЩЕЙКИН:

Что?

РЕВШИН:

Вчера вечером. Ему скостили полтора года.

ТРОЩЕЙКИН:

Не может быть!

РЕВШИН:

Вы не волнуйтесь. Нужно об этом потолковать, выработать какой-нибудь модус вивенди [1].

ТРОЩЕЙКИН:

Какое там вивенди… хорошо вивенди. Ведь… Что же теперь будет? Боже мой… Да вы вообще шутите?

РЕВШИН:

Возьмите себя в руки. Лучше бы нам с вами куда-нибудь… (Ибо возвращается Любовь.)

ЛЮБОВЬ:

Сейчас вам принесут. Между прочим, Алеша, она говорит, что фрукты… Алеша, что случилось?

ТРОЩЕЙКИН:

Неизбежное.

РЕВШИН:

Алексей Максимович, Алеша, друг мой, мы сейчас с вами выйдем. Приятная утренняя свежесть, голова пройдет, вы меня проводите…

ЛЮБОВЬ:

Я немедленно хочу знать. Кто-нибудь умер?

ТРОЩЕЙКИН:

Ведь это же, господа, чудовищно смешно. У меня, идиота, только что было еще полтора года в запасе. Мы бы к тому времени давно были бы в другом городе, в другой стране, на другой планете. Я не понимаю: что это - западня? Почему никто нас загодя не предупредил? Что за гадостные порядки? Что это за ласковые судьи? Ах, сволочи! Нет, вы подумайте! Освободили досрочно… Нет, это… это… Я буду жаловаться! Я…

РЕВШИН:

Успокойтесь, голубчик.

ЛЮБОВЬ: (Ревшину).

Это правда?

РЕВШИН:

Что - правда?

ЛЮБОВЬ:

Нет - только не поднимайте бровей. Вы отлично понимаете, о чем я спрашиваю.

ТРОЩЕЙКИН:

Интересно знать, кому выгодно это попустительство. (Ревшину.) Что вы молчите? Вы с ним о чем-нибудь?..

РЕВШИН:

Да.

ЛЮБОВЬ:

А он как - очень изменился?

ТРОЩЕЙКИН:

Люба, оставь свои идиотские вопросы. Неужели ты не соображаешь, что теперь будет? Нужно бежать, а бежать не на что и некуда. Какая неожиданность!

ЛЮБОВЬ:

Расскажите же.

ТРОЩЕЙКИН:

Действительно, что это вы как истукан… Жилы тянете… Ну!

РЕВШИН:

Одним словом… Вчера около полуночи, так, вероятно, в три четверти одиннадцатого… фу, вру… двенадцатого, я шел к себе из кинематографа на вашей площади и, значит, вот тут, в нескольких шагах от вашего дома, по той стороне, - знаете, где киоск, - при свете фонаря, вижу - и не верю глазам - стоит с папироской Барбашин.

ТРОЩЕЙКИН:

У нас на углу! Очаровательно. Ведь мы, Люба, вчера чуть-чуть не пошли тоже: ах, чудная фильма, ах, "Камера обскура" - лучшая фильма сезона!.. Вот бы и ахнуло нас по случаю сезона. Дальше!

РЕВШИН:

Значит, так. Мы в свое время мало встречались, он мог забыть меня… но нет: пронзил взглядом, - знаете, как он умеет, свысока, насмешливо… и я невольно остановился. Поздоровались. Мне было, конечно, любопытно. Что это, говорю, вы так преждевременно вернулись в наши края?

ЛЮБОВЬ:

Неужели вы прямо так его и спросили?

РЕВШИН:

Смысл, смысл был таков. Я намямлил, сбил несколько приветственных фраз, а сделать вытяжку из них предоставил ему, конечно. Ничего, произвел. Да, говорит, за отличное поведение и по случаю официальных торжеств меня просили очистить казенную квартиру на полтора года раньше. И смотрит на меня: нагло.

ТРОЩЕЙКИН:

Хорош гусь! А? Что такое, господа? Где мы? На Корсике? Поощрение вендетты?

ЛЮБОВЬ: (Ревшину).

И тут, по-видимому, вы несколько струсили?

РЕВШИН:

Ничуть. Что ж, говорю, собираетесь теперь делать? "Жить, говорит, жить в свое удовольствие", - и со смехом на меня смотрит. А почему, спрашиваю, ты, сударь, шатаешься тут в потемках?.. То есть я это не вслух, но очень выразительно подумал - он, надеюсь, понял. Ну и - расстались на этом.

ТРОЩЕЙКИН:

Вы тоже хороши. Почему не зашли сразу? Я же мог - мало ли что - выйти письмо опустить, что тогда было бы? Потрудились бы позвонить, по крайней мере.

РЕВШИН:

Да, знаете, как-то поздно было… Пускай, думаю, выспятся.

ТРОЩЕЙКИН:

Мне-то не особенно спалось. И теперь я понимаю, почему!

РЕВШИН:

Я еще обратил внимание на то, что от него здорово пахнет духами. В сочетании с его саркастической мрачностью это меня поразило, как нечто едва ли не сатанинское.

ТРОЩЕЙКИН:

Дело ясно. О чем тут разговаривать… Дело совершенно ясно. Я всю полицию на ноги поставлю! Я этого благодушия не допущу! Отказываюсь понимать, как после его угрозы, о которой знали и знают все, как после этого ему могли позволить вернуться в наш город!

ЛЮБОВЬ:

Он крикнул так в минуту возбуждения.

ТРОЩЕЙКИН:

А, вызбюздение… вызбюздение… это мне нравится. Ну, матушка, извини: когда человек стреляет, а потом видит, что ему убить наповал не удалось, и кричит, что добьет после отбытия наказания, - это… это не возбуждение, факт, кровавый, мясистый факт… вот что это такое! Нет, какой же я был осел. Сказано было - семь лет, я и положился на это. Спокойно думал: вот еще четыре года, вот еще три, вот еще полтора, а когда останется полгода - лопнем, но уедем… С приятелем на Капри начал уже списываться… Боже мой! Бить меня надо.

РЕВШИН:

Будем хладнокровны, Алексей Максимович. Нужно сохранить ясность мысли и не бояться… хотя, конечно, осторожность - и вящая осторожность - необходима. Скажу откровенно: по моим наблюдениям, он находится в состоянии величайшей озлобленности и напряжения, а вовсе не укрощен каторгой. Повторяю: я, может быть, ошибаюсь.

ЛЮБОВЬ:

Только каторга ни при чем. Человек просто сидел в тюрьме.

ТРОЩЕЙКИН:

Все это ужасно!

РЕВШИН:

И вот мой план: к десяти отправиться с вами, Алексей Максимович, в контору к Вишневскому: раз он тогда вел ваше дело, то и следует к нему прежде всего обратиться. Всякому понятно, что вам нельзя так жить - под угрозой… Простите, что тревожу тяжелые воспоминания, но ведь это произошло в этой именно комнате?

ТРОЩЕЙКИН:

Именно, именно. Конечно, это совершенно забылось, и вот мадам обижалась, когда я иногда в шутку вспоминал… казалось каким-то театром, какой-то где-то виденной мелодрамой… Я даже иногда… да, это вам я показывал пятно кармина на полу и острил, что вот остался до сих пор след крови… Умная шутка.

РЕВШИН: