Отпусти синицу

Ю р к а. Для того и изобрели, чтобы от головы отделаться.

О п е н о к. Вот еще… А ты про что стихи пишешь?

Ю р к а. Какие стихи?

О п е н о к. Про любовь пишешь, про любовь! А никакой любви нету, я у бабки спрашивал!

Ю р к а. Ну, погоди…

О п е н о к  скрывается, Ю р к а  выскакивает за ним в окно. Входит  С т е п а н и д а. Села на стул, бессильно опустились руки. Телефонный звонок. Еще и еще звонок.

С т е п а н и д а (сняла трубку). Да… Да. Ее нет… (Сидит, забыв положить трубку на место. Входит Ольга.)

О л ь г а. Добрый день.

С т е п а н и д а. Добрый…

О л ь г а. Ты чего одетая? Собралась куда?

С т е п а н и д а. Нет… Вернулась.

О л ь г а. Опять что-нибудь с сердцем? Я давно говорю — тебе пора уходить с работы. В твоем возрасте уже необходимо думать о себе.

С т е п а н и д а. Да, возраст… Может, и правда — пора.

О л ь г а. Погода мерзкая, не похоже, что август. А у нас в редакции гром. Литсотрудник сельхозотдела Эм Эн Котлов и замредактора Розочка Евстигнеева завели роман. Потрясающая, в общем, глупость. У обоих семьи. Пришла жена Котлова, била графины. Бегала по всем отделам, искала графины и била. Интеллигентная женщина, директор школы — и такой цирк. Удивительно пошло. Результат — два вакантных места. Меня уже вызывал редактор. Я сказала, что подумаю. Но он прав — таким историям в газете не место.

С т е п а н и д а. Виктор звонил.

О л ь г а. А-а…

С т е п а н и д а. Чего отвернулась?

О л ь г а. Звонил и звонил, ничего особенного.

С т е п а н и д а. Женились бы… Чего тянете? У нас жить не хотите — у Гринева четыре комнаты.

О л ь г а. Ах, мама, какое это имеет значение — сколько комнат у родственников Виктора? Я в состоянии позаботиться о себе сама.

С т е п а н и д а. Не грех бы и о детях подумать.

О л ь г а. Какие дети, мама!

С т е п а н и д а. А такие, что детей в молодости заводят! Жизнь на взлете передавать надо, пока и сила, и здоровье, и радость. Ты, миленькая, в ответе перед тем, кого родишь. Чего ерзаешь, будто на ежа села? Не нравится? А мне не нравится, как живешь. Толку не вижу.

О л ь г а. Как будто толк в том, чтобы люльку качать.

С т е п а н и д а. Смотри-ка, как вы люльки стали бояться… Ну, а если глянуть в себя, если по-честному? Ни разу не хотелось — без оглядки, без ордера на квартиру?

О л ь г а. Ну, мама…

С т е п а н и д а. Вот вошла ты сейчас — без мягкости, без доброты. На лице маска, да и тело — как в мундире, зажато. Не платьем, нет! Хоть в купальнике явись — все равно мундир… Видела — давно, поняла — сейчас, когда ты про Розочку Евстигнееву говорила… Не говорила — перечеркивала! Оля, ведь твоя работа — люди, тебе понять нужно каждого, проникнуть в каждого, а как, чем ты их понимаешь?

О л ь г а. Да что ты сегодня?

С т е п а н и д а. Ты вошла, а я поняла, что я тебе не верю… А? Подойди сюда… Посмотри на меня… Ты — кто?

О л ь г а. Извини, мамочка, у меня дела.

Уходит. С т е п а н и д а  опять замирает на стуле, как будто в ней мгновенно прервалась жизнь. Входит  Г р у ш а.

Г р у ш а. Ох, Степанидушка, прямо житья нет, опять спекулянткой обозвали. А все почему? А все потому, что в три обхвата. Ох, смерть моя!

С т е п а н и д а (в ней снова включилось внимание к другому). Проходи, Груша, подруженька. Садись, чайку попьем.

Г р у ш а. За тем и пришла. Сколько ни бьюсь, такого чая делать не научилась. Соскучилась по тебе, давненько не виделись, со вчерашнего дня. Как живешь-можешь?

С т е п а н и д а. Квартиры в новом доме распределяли. Груша. Сорочкиным-то дали? А то баба десять лет на заводе, семьищи целый батальон, а все по баракам мается.

С т е п а н и д а. Из того барака всех переселили, в лом пойдет.

Г р у ш а. Давно пора… Душисто пахнет. Ты молочного сахарку не варила? Люблю с ним чай вприхлебочку. (Молчит, вздыхает.) Уже знаешь, что ли?

С т е п а н и д а. О чем?

Г р у ш а. Не угадать тебя. То ли знаешь, то ли нет. То ли говорить, то ли промолчать?

С т е п а н и д а. Ты с вареньем попробуй. Сама варила, сама ягоду в лесу брала.

Г р у ш а. И когда успела? Вроде и работы у тебя сверх головы, а и за ягодой сбегала.

С т е п а н и д а. Пуще неволи охота. Пошли-ка утречком за грибами?

Г р у ш а (вдруг слезы брызнули). Ох, Степанида! Я бы мужиков этих — плетьми, плетьми!

С т е п а н и д а (улыбаясь). Не хорошо, подруга, не хорошо…

Г р у ш а. Пойдем за грибами, ладно, да ведь нагибаться не смогу, придется на карачках ползать.

С т е п а н и д а. Зато рыжики-то, в сметане-то — самой себе спасибо скажешь!

Г р у ш а. Степушка… Прости ты меня за весть дурную… Грешен перед тобой Андриан. С другой любовь играет…

С т е п а н и д а. Да ну? И кого только ни приписывали моему Андриану… Пальцев не хватит, чтоб всех перечесть.

Г р у ш а. Правду я тебе сказала, Степанида. Черную правду. Вместе их видела.

С т е п а н и д а. Ну и я нынче не меньше как с десятком мужиков разговаривала, даже по нашему Бродвею под ручку ходила, а что из того?

Г р у ш а. Защищаешь?

С т е п а н и д а. И кого в виду имеешь, знаю. Стрелковой Анной звать, так? Андриаша мне о ее жизни рассказывал… Который год в завкоме, мало ли с кем ему встречаться приходится. Ошиблась ты, подруга.

Г р у ш а. Ну, коли так… Дай бог, чтобы так. Вон ты королева какая!

С т е п а н и д а. Какая уж королева, если за пятьдесят…

Г р у ш а (прислушивается к звукам пианино из соседней комнаты). Наталья играет?

С т е п а н и д а. Она.

Г р у ш а. Хорошо живут?

С т е п а н и д а. Хорошо. Открыто.

Г р у ш а. Умыкнет она у тебя Константина в свою столицу.

С т е п а н и д а. Ничего, и в столице жить можно.

Г р у ш а. Мелодия какая чистая… Только ведь врешь ты, Степа, врешь, что он про Анну тебе рассказывал. От женской гордости врешь…

С т е п а н и д а  прикрыла глаза. Высветляется комната  А н н ы.  А н н а  сидит, рассматривает продранные на коленях мальчишечьи штаны. Зашивает. Без стука входит  С т е п а н и д а. Стоит, смотрит на  А н н у.  А н н а  поднимает голову, медленно встает.

А н н а (растерянно). Здравствуйте…

С т е п а н и д а. Я — Пыжова.

А н н а. Знаю…

С т е п а н и д а. Член жилищной комиссии… Вы подавали заявление на квартиру.

А н н а. Заявление? Подавала… (Небольшое молчание.)

С т е п а н и д а. Штаны-то — сыну латаешь?

А н н а. Сыну…

С т е п а н и д а. Без мужа, значит, живешь?

А н н а. Без мужа.

С т е п а н и д а. И сын — незаконнорожденный?

А н н а. Отчего же… Законный.

С т е п а н и д а. Не сошлись характером?

А н н а. К другой ушел. (Недолгое молчание.)

С т е п а н и д а. Да, невеликовата комната… Сколько, говоришь, метров?

А н н а. Одиннадцать.

С т е п а н и д а. А положено девять на человека. А ты вдвоем?

А н н а. Мать еще.

С т е п а н и д а. Значит, втроем. Алименты получаешь?

А н н а. Нет.

С т е п а н и д а. Отчего же?

А н н а. Сам не додумался, судиться — стыдно.

С т е п а н и д а. А зарабатываешь сколько?

А н н а. Семьдесят.

С т е п а н и д а. Масло-то часто покупаешь?

А н н а. Какое уж масло…

С т е п а н и д а. Ревела, небось, когда к другой подался?

А н н а. Ревела.

С т е п а н и д а. Не сладко?

А н н а. Хуже смерти… (Молчат.)

С т е п а н и д а. Отваливается штукатурочка. Отремонтировала бы.

А н н а. Месяц назад мазала. Не держится.

С т е п а н и д а. Окна на солнце?

А н н а. На север.

С т е п а н и д а. Без солнца — плохо…(Ходит по комнате, а сама все Анну осматривает, будто невесту сыну выбирает.) Оттого, должно, и сырость, что без солнца. Что ж замуж не вышла?