Перед рассветом

-- Я с вами! Возьмете?!

-- Ладно, - ответил скуластый и черноволосый командир и чуть улыбнувшись, попросил, - вот только так больше не надо.

И кивнул в сторону оскопленного карателя и блюющего мальчика ополченца с ужасом смотревшего на меня. Вот тогда-то я и заревела, а было мне в ту пору девятнадцать лет.

Уже на явке, хорошенькая молоденькая девчонка по виду моя сверстница помогла мне умыться и дала старенькое, но чистое и выглаженное платьице. Там же я переоделась. Ребята, бывшие в комнате, тихо переговаривались, и тут я услышала, как один рассказывая товарищу, кивнул в мою сторону и сказал:

-- Эта прям ну как кровавая Мэри. Видал? Как она эту погань резала?

-- Я не Мэри, - закричала я тогда, - Я Вера!

Все замолчали. А командир тот самый скуластый и черноволосый, сказал:

-- Ну что ж, Надежда у нас уже есть, а вот теперь и Вера пришла.

Я молчала, все на меня смотрели, а девушка что мне помогла, улыбнулась и:

-- Это я Надя, ребята меня Надеждой зовут.

Вот так я с Надей Гогриной и познакомилась. Ну а этого командира, Чингис звали. Помню тогда один из ребят Сёмка, еще засмеялся и добавил:

-- Теперь нам до полного комплекта только Любви не хватает.

-- Люба погибла, она взорвала себя и карателей, - тихо сказала Надежда.

Все сразу замолчали. Тихо так стало. Печально. Не знаю как другие, а я помянула мертвую девушку: пусть тебе Люба земля пухом будет. А потом:

-- Если есть Надежда и Вера, то и Любовь к нам вернется, восстанет из пепла, - услышала я, но не видела кто из ребят это сказал, у меня тогда от слез всё плыло перед глазами.

Я не знаю кто это сказал, он был прав. Она пришла, вернулась к нам, никого не обошла. Надя встретила вернувшегося домой Ваню Гогрина, я стала подругой Чингиса. У каждого из наших ребят, была девушка. Или нет, наверно по-другому надо сказать, каждого идущего в бой мужчину с верой, тревожной надеждой и любовью ждала женщина. Ждала и дождавшись продолжала его и свой род. Мы продолжали Род на нашей земле, мы защищали поруганную и преданную Родину, мы несли в себе ее будущее.

Они все погибли, наши мужчины. Это они память нашей земли. Ее последнего клочка который мы назвали "Град Китеж". Они погибли, но остались жить их дети. Своему сыну я дала имя позывной его отца: Чингис.

Осталось рассказать немного. Когда началась эпидемия, а наши ребята отбили у карателей и оккупантов лекарства, я пришла к своим родителям и принесла им вакцину. Они были мертвы. Соседи, которым я отдала эти лекарства сказали, что они умерли намного раньше чем началась эпидемия. Они покончили с собой. Никому не нужные и всеми брошенные. Куда отправили их тела, я не знаю. Они покорно и униженно кланяющиеся любой подлости, они услужливо выполнявшие любую прихоть, они тоже память нашей земли. Той земли, что сейчас мертва.

Я назвала эти воспоминания письмом из будущего в прошлое и хочу крикнуть вам в ваше подлое время.

Мы проклинаем Вас! Смотрите! Смотрите жалкие трусы покорно ставшие быдлом и безропотным скотом, на мертвые земли и знайте это Вы предали свою страну. Это вы обрекли на смерть миллионы. Это с вашего молчаливого согласия гибли ваши дети, это вы предали их. Смотрите и бормочите свои жалкие оправдания. А можете как всегда отвернуться и заткнуть свои уши, притвориться, что вы не видите своей вины и не слышите этого крика из будущего в ваше подлое время ...

Но помните! Мы ваши потомки, проклинаем Вас!

Примечание историков: Вера Москвина - позывной "Вера" микробиолог и агроном. Она была в группе ученых осуществлявших практическую работу по дезактивации уничтоженных ядерными взрывами земель. Но мы историки благодарны ей за то, что она сохранила дневниковые записи ополченцев. Спасибо, Вера!

По другую линию фронта

"Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь"

Послание к Римлянам святого апостола Павла

Каратель

Запись допроса

Я, каратель. Пришло время ответить за все. Теперь я сам себе судья и палач. На этом суде мне не нужен защитник, я сам допрашиваю себя. Мой приговор: смертная казнь. И он будет приведен в исполнение. Я сам его исполню. Может именно для этого я и выжил в схватках с ополчением.

Эту и других девок насиловали все кому не лень. Они у нас в столовой "подай - принеси" работали. Это так сладко, так возбуждающее, иметь плачущую и просящую о пощаде молоденькую девку. Чувствовать как она дрожит, видеть ее слезы, слушать жалобный придушенный твоей ладонью крик. Жаль только, что эти сучки привыкли быстро, и теперь с покорным равнодушием раздвигают ноги и встают с любую позу. Теперь их иметь уже нет того кайфа. Парни из нашего полка их бить стали. Бьют, те возбуждающе орут, потом их трахают и вперед сучки, работать. Отрабатывать жратву. А кормят их хорошо. Объедки выносить из казармы тоже не запрещают. К воротам базы каждый вечер приходят родственники наших сучонок, те им жратву выносят, тем они и живут.

Эту вроде как Любка звали. Хотя может и иначе, мне тогда по херу было. Вроде я тоже ее имел, а может и нет, для меня они тогда все на одно лицо были.

Приедешь в казарму с облавы, пожрешь, выпьешь, поимеешь сучку, стресс снят, опять выпьешь и можно спать. А завтра опять на облаву или в патруль.

В тот день на ужине, парни перепились. Потери у нас были больше. Днем на облаве сначала всё как обычно было, мы собрали человечий скот и электрошокерами - дубинками погнали его в фильтрационный лагерь. А тут стали стрелять. Били боевики по нам почти в упор. Часть боевиков из ополчения затесалось в стадо, а когда мы рассредоточились, стали стрелять. И кричат со всех сторон: "Лежать всем! Лежать!" Скот сразу на землю попадал. Мы за них прятаться. А у боевиков на крышах домов снайпера. По форме нас легко было опознать, ну и били они по нам почти без промаха. Наш резерв с базы пошел на подмогу, а их прямо на дороге встретили. Бронемашины из гранатометов пожгли и дальше из пулеметов. Пока резерв на дороге громили, нас тут стреляли. Мы врассыпную бежать, кто успел - тот успел, кто убит - тот убит. Пока мы заново собирались, скот разбежался, боевики ушли. Две трети наших парней убили. Мюллер, это кликуха у нашего особиста такая, говорил, что боевиками командует Чингис. Большая за него награда положена, это он так говорил. Вот сам ее и бери. А то привык за нашими спинами ... Приказы куда как безопасно отдавать, а ты в город иди и возьми этого Чингиса. Штык в жопу ты получишь, а не этого боевика.

В общем бухали мы, а тут эта Любка заходит в зал столовки. Как сейчас вижу, платье длинное белое одела, прическу сделала, ну прям невеста, а сама вся бледная, бледная. Кричит: "Гады! Предатели! Гады! Ненавижу!" А у самой слезы текут и в руках гранату с уже выдернутой чекой держит. Мы как оцепенели и онемели значит. А эта ... Ну как ... В общем значит ... Ну не знаю как это сказать ...

Потом взрыв и темнота. Очухался в госпитале. Контузия и в руку осколок попал. Семеро раненых, десять убито, граната мощная была. А эту значит в клочья разорвало. Да в клочья, а звали ее Любовь Александровна Волжина, это я потом уже узнал.

В госпитале ничего так лечили, кормили тоже неплохо. Только уж больно мне тошно было. Тоскливо. А тут ещё сон такой поганый приснился. Смотрит на меня угрюмый мужик в форму старую одетый, солдат значит, а я во сне знаю, что это прадед мой. Солдат подходит и плюет мне в лицо. Просыпаюсь, а у меня все лицо от слез мокрое. Я никогда не плакал, а тут ... А тут я стал бояться ночью спать, не хотел больше солдата того видеть. Видеть не хочу, помнить не хочу, знать ничего не хочу. Только не спрятаться от этого.