Птички

Шеф. Значит, я – «дорогой мой». И вы позволяете, Дюплесси-Морле?

Дюплесси-Морле. Сделайте одолжение!

Шеф. Вы очень любезны… Но ведь ты сама признаешь, что мое имя уже несколько пообносилось. А так как пользоваться мне им придется до самого конца, я его экономлю. И больше, кроме чеков, ничего не подписываю. Да и те вынужденно.

Мелюзина. Дорогой мой, такой поступок, в духе гуманизма и социального благородства, не очень-то тебе свойственных, только выше поднимет твою марку в глазах общественного мнения.

Шеф. Да нет у меня никакой марки.

Мелюзина. Ничего подобного. Есть… и ты ее сохранил. Вкусы, конечно, меняются, но французы – не мне тебе объяснять – любят коснеть в своих старых привычках. Ты, душенька, все равно что амьенские сардины. Рекламой не занимаешься, а покупатели все не переводятся!

Шеф. Я, душенька, польщен. Вы позволяете, Дюплесси-Морле?

Дюплесси-Морле. Сделайте одолжение!

Шеф. Вы очень любезны. Интересно, душенька, почему твоих приспешников вдруг потянуло на амьенские сардины, которыми они обычно брезгуют? Они что, перешли теперь на рыбные консервы? Ничего свеженького не осталось им на закуску?

Мелюзина. Поймешь, когда я прочту тебе текст воззвания, который прошу тебя подписать.

Шеф (устраиваясь в кресле). Ну что ж, пожалуй. Усаживаюсь, чтобы удобнее было тебя слушать.

Мелюзина. Я знаю, душенька, что ты недоверчив. Так вот, это в защиту человеческого достоинства. Политики – никакой. Большинство моих друзей подписали с закрытыми глазами.

Шеф. Это опасно. Так вот и попадают впросак. (Вежливо добавляет.) Душенька.

Мелюзина (надевает очки, серьезно, как учительница). Постарайся пять минут не острить. Мы все от этого выиграем.

Шеф. Постараюсь. Но это будет трудно. По-моему, все кругом так невесело, что остается только острить.

Мелюзина (достает из сумки бумагу и начинает читать). «Мы, ниже подписавшиеся, перед лицом все возрастающего увеличения случаев расизма…».

Шеф, как школьник, поднимает руку.

(Раздраженно.) Ну что еще?

Шеф. По существу вопроса ничего. Так. Пустяк. Французский меня несколько коробит. Ведь «увеличение» и так само по себе означает «возрастание».

Мелюзина (недовольно). Воззвание правил лауреат Нобелевской премии в области литературы.

Шеф. В таком случае какие могут быть возражения! Это он сделал явно с умыслом. Продолжай!

Мелюзина (начинает сначала). «Мы, нижеподписавшиеся, перед лицом все возрастающего увеличения случаев расизма, сознавая постоянную опасность, которой подвергается человеческое достоинство в унижающем его репрессивном обществе…».

Шеф. Нет, не могу я это слушать! Ты уверена, что у него Нобелевская по литературе? Может быть, он по химии лауреат?

Мелюзина (взрывается, встает). О! как ты мерзок! Тебе о человеческом достоинстве, а ты все зубоскалишь! Для тебя нет ничего святого! Ты надо всем смеешься! Как только я тебя три года терпела? Три года твоего зубоскальства! Я была невинной дурой! Рабыней! Ты даже собой не был хорош и на двадцать лет старше! Ты даже моей карьере со своими бульварными романами для вокзальных киосков не мог быть полезен. Почему же? Почему я дала сделать себе ребенка? Мы слишком глупы, когда молоды.

Шеф (нежно). Да. Но это у вас проходит…

Мелюзина. Ну, что ты мне дал со своим смешным янсенизмом? Своими старомодными идеями, своей ложной прямотой, скрывающей эгоизм? Чему ты меня научил?

Шеф (нежно). Может быть, любви? Вы позволите, Дюплесси-Морле?

Дюплесси-Морле. Прошу вас. Ведь мы в дружеском кругу.

Шеф (продолжает любезным тоном, явно забавляясь). Из своего провинциального лицея ты прибыла с только что полученным аттестатом зрелости и еще не утраченной невинностью, что правда, то правда… Лишил тебя ее помощник режиссера. Ты поддалась, чтобы получить ту крохотную роль… Ты тогда была неуклюжая, нескладная, неловкая, рассеянная… Да и умела-то только одно – на спину опрокидываться…

Роза (неожиданно комически визжит). Папа! Я же здесь!

Шеф (невозмутимо). Ну и что? Или, может быть, ты не понимаешь, о чем я говорю?

Роза (так же) . Но, в конце концов, я твоя дочь! Это моя мать!

Шеф (спокойно). Вот я тебе и объясняю, как это получилось.

Мелюзина. Дюплесси-Морле, и вы не закатите ему пощечину?

Дюплесси-Морле. Мы же в дружеском кругу. Вот если он переступит границу…

Шеф (разражается хохотом). Граница? Но мы уже не знаем, где она проходит, голуби вы мои. Мы переломали все навигационные аппараты и плывем наугад. Мы пришли к тому, что в сфере действия всё позволено. Тогда спрашивается, почему же нельзя все говорить? Странно, что вас все еще пугают слова. Я, конечно, гнусный ретроград. Но я утверждаю, что из всех здесь присутствующих я единственный свободный человек.

Мелюзина (с ненавистью). Мерзавец! Ты просто мерзавец! Вот и все! Старый, мрачный, распутный бульварщик. Тебе бы только сострить. Тебя все в Париже ненавидят. В один прекрасный день тебя убьют. А я-то, дура, пытаюсь тебя реабилитировать, заставляю подписать этот манифест в защиту человеческого достоинства! А ты мне в благодарность хамишь. Да влепите же ему пощечину, Дюплесси-Морле!

Дюплесси-Морле (осторожно). Но, дорогая моя, а вдруг он просто чересчур резко выразил свою мысль?

Мелюзина (поднимается). Ну что же, тогда я сама!

Шеф (спокойно). Я ведь, душенька, ты помнишь, обычно сдачи даю. (Неожиданно кричит, замахиваясь.) Вы позволите, Дюплесси-Морле?

Дюплесси-Морле (пытается вмешаться, в смущении). То есть… дорогой мой.

Арчибальд (вступает в скандал, чтобы развести враждующие стороны). Ну-ну! Полно! Это какое-то недоразумение. Я, папочка, подписал это воззвание, но прекрасно понимаю и то, что вы его не подписываете. Человеческое достоинство может еще немного подождать.

Дюплесси-Морле (изображая жизнерадостность). Полнополно. Что-то наша маленькая дружеская встреча неудачно начинается. Предлагаю переменить тему. Я вам сейчас прочту свои последние хроники в «Фигаро».

Мелюзина. Ну нет. Второй раз я не выдержу! Достаточно и домашних чтений!

Дюплесси-Морле. Но, дорогая моя, еда – одна из тех редких тем, на которых французы приходят к согласию.

Арчибальд. И потом, это очень близко соприкасается с человеческим достоинством. Рафинированность питания – единственное, что отличает нас от животных. Мы и от темы не отклоняемся!

Шеф (смотрит на него). Минуточку, по-моему, фрейлейн Труда хочет нам что-то сказать… Пожалуйста, дружок… Не краснейте. Происходит обмен мнениями. Каждый имеет право высказаться.

Труда (вся красная, в наступившей тишине). Я прошу меня простить, но мне кажется, что можно быть настоящей шлюхой и в то же время не быть лишенной чувства человеческого достоинства.

Общий взрыв смеха.

(Еще больше покраснев, бормочет.) Но почему все смеются? Я сделала ошибку во французском языке?

Мелюзина (увидев Труду, внезапно приходит в восторг и театрально направляется к ней). Какая уточка! Какая душенька! Откуда она? Прелесть какая! Какие прелестные глаза! Почему мне ее не представили? Что она здесь делает?

Труда (приседает). Я занимаюсь ребенком, мадам. А вы бабушка?

Ледяное молчание. Один Шеф посмеивается.

Мелюзина (возвращается на место, ледяным тоном). Форменная идиотка! У всех моих друзей няньки в комнате для прислуги читают себе какой-нибудь роман с продолжением. Но зато теперь я вижу, как издеваются надо мной в этом доме. (Розе.) Дай же мне стакан. Что ты там торчишь, дура? И рассердиться-то нельзя: морщины появляются… Уж так и быть, читайте ваши хроники, Дюплесси-Морле. Вздремнем. Это нас успокоит. (Устраивается в углу. Начинает принимать всякие смешные позы, может быть, даже расслабляющие по системе йогов.)