Загадки топонимики

Тут я впервые ощутил, что разные языки по-разному относятся к различным звукам. Те из звуков, что едва терпимы в одном языке, пользуются всеми правами в другом, абсолютно неприемлемы для третьего…

Если сделать должные выводы, можно представить себе, что, не зная, на каком языке написан данный текст, но имея для всех возможных в данном случае языков их «звуковые спектры», статистические данные по частоте, с какой в них применяются те или иные звуки, и подсчитав, с какой их частотой мы имеем дело в данном случае, можно достаточно точно определить язык нашего текста.

Все это именуется «фоностатистикой», и применением ее к топонимике сейчас с успехом занимаются многие ученые. Разумеется, очень соблазнительно основывать топонимические выводы на точном, поддающемся количественному учету материале, а повторяющиеся в топонимах сочетания и комбинации звуков при достаточно широком охвате очень большого числа названий и могут послужить таким материалом.

Тогда на каком же из многочисленных приемов и методов анализа следует остановиться? Который составит будущее топонимики?

Разумеется, у каждого из них есть свои апостолы и адепты. И как почти всегда случается в истории наук, представители каждого нередко склонны рассматривать его как единственно верный или, уж во всяком случае, как основной и главный.

Мне представляется, что споры напрасны. Надо думать, что все показанные мною направления в науке об именах географических плодотворны и полезны именно в своей совокупности. Но каждое из них может работать и «в розницу», ни на минуту не упуская, однако, из виду того, что делается в смежных областях.

У топонимики не одна цель и не одно назначение, таких назначений и целей много. Некоторые из них лежат, так сказать, «внутри» самой науки, некоторые как бы выплескиваются за ее пределы.

В топонимике ищет помощи история (так же как и топонимика — в истории). К топонимическим данным охотно прибегает география (а топонимисты и не мыслят своей работы вне прямой связи с нею). Многие другие науки нуждаются в тех данных, которые можно получить только при помощи анализа географических имен.

В то же время топонимика живет и сама для себя. Поэтому она должна и может не только обслуживать другие области познания, но отыскивать собственные закономерности.

Я задумал и написал эту книгу не как ученый-топонимист и не для ученых-топонимистов. Писал я ее как писатель, то есть как «человековед», и писал для людей, для которых самый предмет ее занятий — грамота за семью печатями.

И мне при моей работе всего интереснее было не столько установление точных и объективных закономерностей в возникновении и изменении формы географических имен, сколько отражение в них того, что можно широко определить как всечеловеческая психология.

В главе «Заячья Роща» я показал, как под влиянием чисто психологических причин люди из народа заменяют непонятное им название «Зодчего Росси» на понятное и милое «Заячья Роща».

Совершенно иные причины привели к тому, что в городе Черновцы одно из его предместий, когда-то носившее всем украинцам понятное, семантически прозрачное название РОЗСОШ (по-украински «развилка дорог»), позднее в румынском языке превратилось в РОША (по-румынски — «красная»), а затем русскими, поселившимися в этом городе, было изменено в РОЩА…

То есть причины-то, может, и сходные (непонимание иноязычного имени и подмена его по созвучию сходным, хотя и ничуть по смыслу не связанным своим), но все обстоятельства изменения совершенно другие.

Оба комплекса превращений меня живо интересуют, потому что в них отразилась народная психология, ходы мысли тех, кто дает местам имена.

Мне представляется, что и для любого человека, впервые столкнувшегося с топонимикой, эта сторона дела представляется и наиболее заманчивой и наиболее доступной. Я бы определил ее как поэтическую сторону топонимики… И теперь, закончив то, что пообещал в начале книжки как «средисловие» к ней, я хочу дать подборку небольших рассказов именно на эти «поэтико-топонимические» или «занимательно-топонимические» темы.

Разное

Есть у нас в народных говорах такое слово: «спорышка». Оно означает «двойчатку», «двойной орешек», а также всякий двойной плод: два яблока, две морковки, сросшиеся вместе…

Человеку свойственно в окружающем его пестром множестве саморазличных предметов выделять их тесные сочетания, устанавливать между ними связи, может быть далеко не всегда заложенные в них природой, а там, где они ею намечены, подчеркнуть их и придавать им такое значение, какое ему самому представляется по той или иной причине вероятным, естественным или желательным.

Склонность человеческого восприятия находить вокруг себя какие-то внутренние интимные связи между вещами отражается и, очень любопытно, в топонимике.

Я подумал о поэтическом отражении этой склонности. Мне вспомнился «Спор» Лермонтова.

В Кавказском хребте много великолепных горных вершин. Две из них — ЭЛЬБРУС, или ШАТ-ГОРА, и КАЗБЕК — издавна выделены из «толпы соплеменных гор» народным сознанием. Причина тому не в их абсолютной высоте (Эльбрус — 5633, Казбек — 5047 метров). Есть на Кавказе вершины, превышающие Казбек (Шхара — 5201, Дых-Тау — 5148 метров). Причина скорее в том, что оба гиганта поднимаются у начала и у конца всей величавой горной цепи. Так или иначе, именно эти вершины народы, жившие у подножия, всегда рассматривали как своеобразных «братьев», как двух старейшин могучего племени вершин, и Лермонтов, столкнув именно их в своем «Споре», шел тут только по следам народного восприятия.

Поэт не повторил уже существовавшую легенду, он сотворил ее сам, но сотворил в том же духе, в каком творит народ.

Лермонтов не был первым и не был последним в обыгрывании географических объектов. Поэт другого масштаба и другой значимости, К. Бальмонт, уже в начале нашего столетия пленился простым географическим фактом: три большие реки нашей страны — ЗАПАДНАЯ ДВИНА, ВОЛГА и ДНЕПР, изливая свои воды в три далеких моря, начало берут примерно в одном и том же месте:

Опять на наших глазах сотворена сказка, легенда, не существовавшая в народе, но навеянная народным творчеством. Правда, бальмонтовское стихотворение никак не может ни по своему содержанию, ни по значению равняться с лермонтовским, но сейчас не это важно. Существенно то, что снова три случайно сближенных природой географических объекта послужили поводом для поэтического объединения.

В обоих случаях речь идет о самих предметах, не об их именах.

Истинно же народные «спорышки» представляют собою явление не географическое, а топонимическое и, на мой взгляд, должны расцениваться как явление своеобразное и интересное. Интересное именно с точки зрения психологии географического называния.

В архипелаге Бонин (Огасавара), принадлежащем Японии (после второй мировой войны оккупированы США), имеются три группы островов, называемых каждая по крупнейшему своему острову ТИТИ (отец), ХАХА (мать) и МУКО (сын).

Я не знаю, существует ли какое-либо объяснение их названий в японском фольклоре, но можно поручиться, что оно есть. Почти наверняка и на самом архипелаге и у мореплавателей-азиатов, с незапамятных пор бороздящих тамошние воды, имеются какие-либо легенды, связанные с названиями островов. Нельзя представить себе, чтобы три имени, столь тесно связанные по смыслу, возникли просто так, благодаря какой-либо случайности.

Вот на том же Дальнем Востоке, но в совершенно иной высокогорной стране, в Тибете, неподалеку друг от друга высится грозный пик ТОРГОТ-ЯП, что значит на местном языке «отец Торгот», и лежит горное озеро ДАНГРА-ЮМ. Озеро, одно из самых значительных в Тибете, издавна числится священным. И не удивительно: по тибетским легендам, оно и поднимающийся к югу от него Отец Торгот — супружеская пара, прародители всей земли, и в частности семьи гор, возвышающихся поблизости их милых дочерей.