Библейские фразеологизмы в русской и европейской культуре

А.С. Пушкин весьма вольно обращался как с библейскими образами и сюжетами, так и с библейскими изречениями, подвергая общепринятые канонические обороты всевозможным трансформациям. Можно, например, отметить создание индивидуально-авторских оборотов, образованных на основе общеизвестных библейских изречений с использованием их структуры и определённой части или отдельных компонентов: «Но какова наша цензура? Признаюсь, никак не ожидал от неё таких больших успехов в эстетике… конечно, иные скажут, что эстетика не её дело, что она должна воздавать Кесареве Кесарю, а Гнедичеве Гнедичу, но мало ли что говорят?» (из письма Н.И. Гнедичу 27 июня 1822 г. Из Кишинева в Петербург). Ср. со словами Иисуса из притчи о динарии Кесаря: «Итак, отдавайте Кесарево Кесареви, а Божие Богови» (Мат. 22:21).

«А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Всё, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он всё это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека – с первого взгляда узнать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому под[обными]» (из письма А.А. Бестужеву, конец января 1825 г. Из Михайловского в Петербург). Ср. с общеупотребительным: метать бисер перед свиньями.

Своеобразная контаминация, объединение двух библейских образов (Иуды-предателя и змия-искусителя) встречается в упомянутом выше стихотворении Пушкина «Подражание итальянскому». Совмещение этих образов происходит в результате объединения характеристик названных библейских персонажей в одном предложении и в одном образе: «с древа сорвался» – это говорится о змии, а «предатель-ученик» – характеристика Иуды. Подобная контаминация двух образов – сатаны и Иуды – наблюдается и в конце стихотворения:

Разнообразные индивидуально-авторские трансформации библейских сюжетов, образов и фразеологизмов встречаются и у постпушкинских авторов. Несомненно, язык современной литературы намного более свободен и раскован, чем во времена Пушкина, однако в значительной степени эта свобода и «раскованность» заложены именно Пушкиным и его языкотворческой деятельностью.

Библейская фразеология в произведениях А.П. Чехова

Убедительным примером, подтверждающим специфику библейских фразеологизмов, а также их стилистические особенности и возможности использования в художественных текстах, служат произведения А.П. Чехова.

Известно, что уже в раннем творчестве Чехов проявил себя как мастер короткого юмористического рассказа. Говоря о своеобразии чеховского комизма, Г.А. Бялый отмечает: «Это не был элементарный развлекательный комизм, но не был и гоголевский “смех сквозь слёзы” или “свирепый юмор” Салтыкова-Щедрина. Чехов писал бытовые картинки, очерки, “мелочишки”, как будто безыдейные, но в сумме своей они создавали особый мир, странный, вызывающий недоумение и презрительное удивление» (Бялый, 1983, с. 177).

В создании образной системы чеховских произведений участвуют самые разнообразные языковые средства, в том числе и БФ. Конечно, семантика и стилистическая природа многих БФ находятся в полном соответствии с контекстом, выполняя при этом основную функцию фразеологических единиц – создание экспрессивного языкового образа. Однако несомненно больший интерес представляет выявление на материале библейской фразеологии лингвистических основ чеховского комизма, а также определение тех языковых явлений и процессов, которые и создают все виды юмора – от безобидной шутки и тонкой иронии до злого сарказма.

Пожалуй, наиболее распространённым способом создания комического эффекта у Чехова служит приём парадокса – стилистического и / или семантического. В этих парадоксальных столкновениях, не совместимых по всем языковым нормам единиц, нередко участвуют и БФ, которые соединяются в одном контексте с лексико-фразеологическими единицами, прямо противоположными по своим семантико-стилистическим характеристикам. Так, наглядным примером семантического парадокса служит отрывок из рассказа «Осколки московской жизни»: «Татьянин день – это такой день, в который разрешается напиваться до положения риз даже невинным младенцам и классным дамам». БФ до положения риз употребляется с глаголом напиваться, а также с сочетаниями быть пьяным, напоить кого-либо и означает ‘до крайней степени, до невменяемости, до потери сознания’. В данной фразе семантическое противоречие (парадокс) возникает при объединении в одном контексте БФ напиваться до положения риз и оборотов невинным младенцам и классным дамам. Классные дамы – воспитательницы в женских средних учебных заведениях до 1917 г. – служили примером исключительной воспитанности, добропорядочности и благородства, так что представить себе их в состоянии крайнего опьянения просто невозможно. Что же касается напивающихся до положения риз невинных младенцев, то парадоксальность ситуации здесь ещё более очевидна.

Стилистический парадокс возникает, когда в одном контексте сталкиваются языковые единицы, имеющие различную стилистическую окраску. Например: «Альфа и омега кухни – кухарка Пелагея возилась около печки» («Кухарка женится»). БФ альфа и омега в русском литературном языке имеет книжную стилистическую характеристику. В данном же контексте при столкновении со словами сниженного, разговорно-обиходного стиля – кухня, кухарка, возилась, печка (даже имя Пелагея имеет оттенок просторечности) БФ теряет свою книжность, а всё предложение приобретает ироническую окраску. Автор явно иронизирует, подшучивает над кухаркой.

В одном контексте могут встречаться одновременно семантический и стилистический парадоксы. Например: «Из угла в угол шагает швейцар, алчущий и жаждущий. На сытом рыле его написано корыстолюбие, в карманах позванивают плоды лихоимства» («Лист»). В этом отрывке сталкиваются семантически и стилистически противоположные языковые единицы. С одной стороны, БФ алчущий и жаждущий, т. е. ‘испытывающий голод и жажду’, а с другой, – словосочетание на сытом рыле его. В результате такого «столкновения» возникает семантический парадокс. Соединяются в данном контексте и лексико-фразеологические единицы разных стилей: книжного, высокого (алчущий и жаждущий; второе значение этого оборота – ‘стремящийся к духовным ценностям, ищущий смысл существования’; корыстолюбие, плоды лихоимства) и сниженного: разговорного {из угла в угол шагает; в карманах позванивают) и грубо-просторечного (на сытом рыле его), что создаёт стилистический парадокс.

С библейскими фразеологизмами, помимо их взаимодействия с контекстом, могут происходить и различные трансформации. Такие изменения БФ, как расширение или сокращение (редукция, усечение) компонентного состава фразеологизма, замена отдельных компонентов БФ, изменение его грамматического статуса, относятся к трансформации формы, что нередко сопровождается значительным изменением и семантики. Например, в рассказе «Лебединая песня»: «Зарыл я талант, опошлил и изломал свой язык, потерял образ и подобие», – общеупотребительная наречная форма по образу и подобию (кого, чьему создать, сотворить и т. п.) изменяется на именную форму. Одновременно меняется и значение оборота и появляется шутливая окраска. Если БФ по образу и подобию означает ‘чрезвычайно сходно с чем-либо, беря в пример кого-либо или что-либо’, то Чехов, употребляя трансформированный фразеологизм образ и подобие, имеет в виду приличный внешний вид.