Практические занятия по русской литературе XIX века

Мотивы гражданской лирики Некрасова широко вплетаются в роман Достоевского: и в описании бедных кварталов Петербурга, Сенной площади, жестоких уличных сценах. Безобразно все, даже когда люди пытаются веселиться. Во всех картинах Петербурга слышен голос Некрасова: «Всюду встретишь жестокую сцену, — полицейский, не в меру сердит…». С некрасовскими мотивами связан и сон–галлюцинация Раскольникова об избиении участковым хозяйки, когда герою кажется, что его бьют. С некрасовской лирикой перекликаются и мысли о несчастных детях Катерины Ивановны, детях на улице (сцена пения на улице детей Катерины Ивановны перед ее смертью).

В беспокойстве Раскольникова за сестру Сони Полечку слышны некрасовские ноты:

В судьбе Сони, пожертвовавшей собой ради спасения голодных детей, приходит мотив некрасовского стихотворения «Еду ли ночью по улице темной…».

Если два сна Раскольникова внутренне связаны с некрасовской поэзией, то другие — с именами Лермонтова, Пушкина и Вольтера.

Перед тем как пойти на убийство, Раскольникову «все грезилось, и все странные такие были грезы: всего чаще представлялось ему, что он где‑то в Африке, в Египте, в каком‑то оазисе. Караван отдыхает, смирно лежат верблюды; кругом пальмы растут целым кругом; все обедают. Он же все пьет воду, прямо из ручья, который тут же, у бока, течет и журчит. И прохладно так, и чудесная–чудесная такая голубая вода, бежит по разноцветным камням и по такому чистому с золотыми блестками песку… Вдруг он ясно услышал, что бьют часы» (57). Это описание в сочетании с последней фразой построено по принципу музыкальной композиции, часто применяемой в симфонических произведениях Чайковского. Ясная, нежная мелодия, почти растворяющая наш слух, располагающая к беззаботности и счастью, и вдруг — резкое, дисгармоническое вторжение трагического аккорда — мечты, надежды, покой — все разлетелось, все улетучилось, как дым. Этот отрывок Достоевского действует на читателя не только Как греза, как видение, но и как музыкальное, слуховое ощущение. Сюжетно Этот сон Раскольникова, нам думается, восходит к аллегории Лермонтова «Три пальмы». У Достоевского сохранены и обстановка и все детали стихотворения Лермонтова. Лермонтовские пальмы оказались жертвами людей, которым хотели служить. И Раскольников — жертва идеи, которой посвятил себя. Пальмы погибли именно в тот момент, когда решили принести пользу людям. Раскольников также губит себя, когда хочет активно вмешаться в жизнь всеобщую. Пальмы ропщут, что «странник усталый из чуждой земли, пылающей грудью ко влаге студеной еще не склонился под кущей зеленой». Раскольников пьет из прохладного ручья, видя чистое дно с «золотыми блестками» (так объединяются в его воображении «знойные лучи» и «летучие пески»). Отдых и тень приготовлены для него. Это его великий жар и великую жажду гордые пальмы чувствуют тебя призванными утолить. Однако Раскольников, уже решившийся на преступление, совершает по отношению к самому себе то, что люди по отношению к пальмам, — он подсекает самого себя, то высокое, романтическое, что было в его натуре. Сон Раскольникова неожиданно обрывается: «Вдруг он ясно услышал, что бьют часы». И мы как будто слышим стук топоров по упругим корням пальм. Раскольников опять в роли жертвы и палача одновременно. В то же время прозрачная чистота ручья, из которого Раскольников пьет в минуту, отделяющую его от убийства, еще раз как бы подчеркивает светлое начало в натуре Раскольникова и трагедию совершенного им преступления. Этот сон Раскольникова поддерживается еще одним лермонтовским мотивом в романе «Преступление и наказание». Он протягивает ниточку между Раскольниковым и Катериной Ивановной Мармеладовой. Катерина Ивановна, как и Раскольников, восстает не только против людей, но против бога, отказываясь перед смертью от покаяния, говоря: «Бог и без того должен простить… Сам знает, как я страдала!.. А не простит, так и не надо!..» (385). Умирая, Катерина Ивановна вспоминает стихотворение Лермонтова «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана…») и говорит, что она «до обожания любила этот романс» (336). Опять возникает образ человека, «сгорающего» от жара в груди [178].

В романе «Преступление и наказание» мы имеем не просто сны, а целую систему снов, которые связаны между собой и подкреплены реальностью романа. Мотив сна какой‑нибудь ассоциацией поддерживается в романе. Образуется единая идейно–философская и образная система романа. Это прежде всего относится к «пушкинскому» сну Раскольникова. Исследователи давно обратили внимание на сходство сна Раскольникова об убитой и смеющейся над ним старухе с видением Германна из «Пиковой дамы» Пушкина [179]. М. Альтман установил, что все основные детали видения Германна повторяются и в галлюцинации двойника Раскольникова — Свидригайлова (мотив судьбы, рока, тема карт, женитьба) [180]. Повесть «Пиковая дама» Пушкина оказала исключительное влияние на творчество Достоевского.

Сюжет повести Пушкина своеобразно переосмыслен в романе «Игрок», с Германном сопоставляется герой «Подростка», видение Германна в пародийном плане проходит в рассказе о самом дурном поступке своей жизни генерала Епанчина в романе «Идиот».

В «пушкинском» сне перед Раскольниковым проходит и весь мучительный ужас совершенного им убийства, его жестокость и страх возмездия и преследования, и смех толпы, и насмешка судьбы, приведшая его как бы против воли к страшному преступлению. Внутренне этот сон соотносится с «некрасовским» — жестокое, беспощадное убийство под смех толпы: «Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались все сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота» (216).

Видение Германна не случайно трансформируется в сне Раскольникова. Между ним и героем Пушкина много общего. И это общее не в стремлении к обогащению и власти («наполеонизм»), а в страстности натуры, бунта человека против предназначенного ему мизерного существования, в попытке разом все сломать и перешагнуть. И в том и другом герое — неразъединимость добра и зла, происходящая от недостаточности добра, их окружающего. Сходство характеров отразилось и в сюжете. Германн, хотя и не убивал графини, но так же, как Раскольников, преступник. Он причина ее смерти. Возмездие за преступление настигает обоих героев.

Итак, литературные источники снов Раскольникова — Пушкин, Лермонтов, Некрасов. Именно эти три имени названы в «Дневнике писателя» за 1877 г. Они пришли, по словам Достоевского, в литературу с «новым словом». Пушкин засвидетельствовал о «всечеловечности и всеобъемлемости русского духа», Лермонтов возвестил «мрачное разочарование» в обманувших его идеалах, Некрасов наполнил русскую поэзию «страстной до мучения» любовью «ко всему, что страдает» [181].

Последний сон Раскольникова, точнее, обобщенные автором сны его на каторге во время болезни, предшествующей возрождению героя, имеют также свой литературный источник. Раскольникову снилось, что какие‑то существа — «трихины» — вселялись в тела людей. После этого люди становились бесноватыми и сумасшедшими. «Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные… Все были в тревоге и не понимали друг друга; всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать» (420—421). Этот сон — аллегорическое изображение людей, запутавшихся в современных идеях, заблуждающихся, стремящихся к истине и не могущих найти ее. Картина всеобщего заблуждения соотносилась с трагедией Раскольникова, которого мучило, «что этот бессмысленный бред так грустно и так мучительно отзывается в его воспоминаниях». Этот «бред» восходит к евангельской притче об исцелении бесноватого, которую позднее Достоевский поставил эпиграфом к сатирической трагедии «Бесы». Но самый прием — свести в аллегории идейные искания человечества, его историю и современные стремления — идет от Вольтера. Имя Вольтера возникало в сознании Достоевского, писавшего «Преступление и наказание». В черновиках упоминается «Вольтеров Кандид». Связь Достоевского с Вольтером и перекличку с ним отметил Л. Гроссман [182]. Он обратил внимание на общность позиции Ивана Карамазова, который бога принимает, но мир, им устроенный, с его несправедливостью и злом, принять не может, — со взглядами Вольтера. Исследователь обнаружил много скрытых цитат из Вольтера и переосмыслений в «Легенде о Великом инквизиторе».