С Корниловским конным

В Мерве всегда жарко. Город маленький и бедный. Никаких развлечений. Даже не было кинематографа. Единст-

венное развлечение — это поздно вечером пройти в городской сад, где под открытым небом многие играют в лото за длинными столами: офицеры гарнизона и их жены и богатые туркмены в своих полосатых халатах, охваченных широким кушаком, за который воткнут кривой нож в ножнах, оправленный в массивное серебро ручной работы.

Воинственные туркмены — теперь мирные жители под скипетром Белого Царя. И кривой свой традиционный нож в ножнах серебряной оправы они носят только для щегольства, как носят кинжалы наши горцы Кавказа. Высокая, косматая папаха белого курпея, которую туркмен никогда не снимает с головы, даже играя в лото, также является его щегольством.

Мы, молодежь хорунжие, не любили играть в лото, но иногда приезжали на извозчиках в этот сад просто провести время. В этом саду, на эстраде, играл по вечерам наш хор трубачей. Заигранные деньги, по военному закону, шли в полк, но не выдавались на руки трубачам.

В один из вечеров, когда мы, хорунжие, гурьбой вошли в сад, вахмистр Лашко, он же и капельмейстер хора, что-то сказал своим трубачам, и они бравурно сыграли лезгинку. Явно, что это они сделали для меня, первосвященника танца лезгинки в полку. Три рубля «бумажкой» были наградой казакам.

С тех пор при моем появлении, где бы то ни было, — хор сам всегда играл лезгинку, как приветствие. Пришлось всегда отвечать деньгами, коих и не было жаль. Так завязалась у них дружба и уважение ко мне.

В Турции, 2 ноября 1915 г., я был назначен полковым адъютантом. Этим я стал начальником хора трубачей на правах командира сотни. Строевым вахмистром и капельмейстером стал вахмистр Лашко. Во всех офицерских пирушках вызывался хор трубачей и офицеры полка, в особенности молодежь, всегда щедро давали им деньги «за труды», не говоря уже о выпивке для них.

В Персии, в городе Маку, перед самой войной против Турции, при первой встрече с 1-м Таманским полком — я обнаружил, что их хор трубачей гораздо музыкальнее нашего и сильнее по своему составу. В мирное время их хор трубачей был отлично обмундирован. Полком тогда командовал полковник-артиллерист Филимонов, родной брат будущего Кубанского войскового атамана генерала Филимонова*. Вообще же у таманцев всё было устроено в полку лучше и богаче, чем у нас, кавказцев, их однобри-гадников.

Став полковым адъютантом, я решил построить нарядные черкески и папахи для трубаческой команды. Пока полком командовал Мигузов* — говорить с ним, чтобы все это сделать на полковой счет, — не могло быть и речи.

С вахмистром Лашко условился, что половину заигранных денег он будет раздавать трубачам, а вторую половину будем сберегать в банке. Молодежи хорунжим был доведен до сведения этот план и предложено быть щедрыми во время нечастых в Турции веселиях. Придя на отдых под Карс, я быстро устроил своих трубачей играть по субботам и воскресеньям в Карсе, в общественном собрании.

Как сказано выше — в таких случаях заигранные деньги, по положению, идут в суммы полка, но не раздаются трубачам на руки, как их частный заработок. Это было вполне правильно и логично: почему казак-трубач, неся службу военную, но не имея никаких нарядов во внутренней службе полка, а тем более не участвуя в боях, может зарабатывать деньги на полковых музыкальных инструментах, а строевые урядники и казаки в то же самое время нести все бремя военной службы полка, за это ничего не получать, кроме очень скромного жалованья от государства, которое получают и трубачи. В общем, этот вопрос считался безапелляционным, о котором полковой адъютант не должен и разговаривать даже с трубачами.

На наше счастье, на отдыхе полком командовал гуманнейший человек, полковник Мистулов. Доложив ему об устройстве хора полковых трубачей играть в Карсе и доложив, что по войсковому положению, деньги должны идти в суммы полка, — я просил его оставить деньги «в фонд трубачей» для постройки темно-синих черкесок, белых папах, чевяк и ноговиц.

Мистулов всегда выслушивал доклад внимательно и до конца, в это же время обдумывая свое решение. И, когда я закончил, он как бы с удивлением посмотрел на меня и сказал:

— Федор Иванович! И Вы еще меня спрашиваете об этом! Ну, конечно, какой может быть разговор. Поступайте так, как Вы предрешили.

Из заигранных денег в Турции трубачам были уж построены белые папахи, чевяки и ноговицы. В грязную погоду разрешено было носить мелкие галоши. И вот, когда хор появлялся в Карском общественном собрании, то не только что нам, офицерам-кавказцам, но и всей публике было приятно видеть казачий хор трубачей в однообразных черкесках, в белых папахах, а главное — в мягких чевяках и в мелких галошах, а не в грязных грубых солдатских сапогах, идущих по паркету танцевальной залы. Трубачи сами это отлично видели, как ими любовались посетители, и сами подтягивались к еще большему воинскому щегольству.

Разучил с ними некоторые нотные украинские песни. Лучший танцор лезгинки в полку был трубач-баритонист Матвей Позняков, казак станицы Расшеватской. Родные братья Стрельцовы, казаки станицы Тифлисской, артистически танцевали на пару станичный казачок. Трубаческая команда стала завистью казаков сотен. Приглашен был новый капельмейстер с большим знанием музыкального дела.

Мне казалось, что трубаческая команда меня как своего непосредственного начальника — любит и уважает. И вдруг — некоторые из них хотят меня арестовать и отправить в Карс, на суд в военно-революционный комитет. Огорченный и злой, теперь я иду к ним, чтобы «разговаривать, смотря прямо в глаза им...»

— Встать! Смирно! — командует штаб-трубач, вахмистр Лашко, когда я появился у дверей так знакомой мне трубаческой хаты. Я быстро бросил взгляд по всем их лицам, чтобы определить настроение.

— Здорово, братцы! — как всегда, но менее радушно, произнес я, хотя днем «до революции» я видел их несколько раз.

— Здравия желаем, Ваше благородие! — дружно ответило тридцать голосов.

Я прохожу мимо них к «святому углу» и занимаю там место. Я умышленно сажусь как можно дальше от выходных дверей, чтобы мне не было никакого «отхода-бегства», чем хочу им показать, что я совершенно не боюсь их и хочу ответить на все их прихоти.

— Садитесь, — говорю им и, выждав их это выполнение, тихо, грустно спросил:

— В чем дело? Что Вы хотите?

Все молчат и... сопят. Тянутся нудные, может быть, тридцать секунд, но они кажутся очень длинными и томительными.

— Ну, так шо ж Вы?.. Стрельцов, Чиженко?.. Говорыть! Шо Вы балакалы тут усим! — прерывает очень нудное молчание смелый и авторитетный вахмистр команды, штаб-трубач Лашко на своем черноморском наречии.

И вот Стрельцов-старший выражает желание «всех» получить деньги «на руки». Говорит спокойно, вежливо, по-воински. Чиженко же хочет еще «доказать», почему должны быть деньги выданы на руки. Я слушаю молча, но разглядываю остальных трубачей и вижу, что под моими взглядами они опускают глаза вниз. А третий корнетист Меремьянов, казак станицы Тихорецкой — даже закашлял и стал поправлять свое сиденье, словно ему что-то кололо в одно место.

Бедные, бедные казаки, — думал я тогда, в эти свои скорбные минуты. Поистине — не знают, что хотят!

— Окончили? — спросил я Стрельцова и Чиженка.

— Так точно, окончили, Ваше благородие, — ответили они.

При гробовой тишине я тихо, очень грустно, рассказал им «историю» этих заигранных денег, указав, кто им дал эту возможность «заиграть деньги», куда по закону шли эти деньги в мирное время, подчеркнув, каковы они теперь и каковы были до моего адъютантства. Вся моя военная служба в полку, прошедшая на их же глазах, давала мне полное основание говорить им всю правду, не стесняясь во всем и не боясь личной ответственности. Все это они знали и раньше! Я так хорошо знал весь станичный быт казаков, что заглянул во все их щели, нашел и рассказал им то, что заставило их стыдиться.

— Сколько, по-вашему, заигранных денег в банке? — громко и неожиданно для них спросил я всех, но главное, это относилось к вахмистру Лашко, который вел им учет.