Казаки в Персии 1909-1918

КАЗАКИ В ПЕРСИИ 1909-1918 ГГ.

««А_:-

сюда не по службе, как он сказал. Точную же причину они не назвали. Проводив их на поезд, продолжил свой путь в Кутаио⁷⁰⁵. Как потом рассказывал Коля, отец, узнав о несчастье сына, немедленно прибыл к нему.

По своему чину подъесаула Бабиев получил уже все высшие ордена. И 22 сентября 1916 года его награждают... первым (младшим) офицерским орденом — Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость».

1 декабря он произведен в есаулы, а в январе 1917 года — в войсковые старшины, за боевые отличия. Почему это случилось почти одновременно и задержалось «по непредвиденным обстоятельствам» — теперь известно.

Память о том происшествии и о суде не отпускала Бабиева еще долго. В марте 1917-го 1-й Лабинский полк стоял на отдыхе в армянском селении Курдукули, на Араксе. Возвращаясь из Игдыря, подъесаул Елисеев заехал по пути к Лабинцам и был приглашен старшим другом на ужин, «в офицерское собрание» под открытым небом. Стояла теплая погода. Бабиев появился в кителе с навесными погонами и в фуражке Войскового цвета — синее поле и красный околыш. «Я впервые вижу его в этом военном костюме, — вспоминал Елисеев, — и должен сознаться, он ему был абсолютно не к лицу. В фигуре, в движениях, в походке ничего «азиатского», как все привыкли видеть его в затянутой черкеске. Прическа у него «ежиком», лицо чуть подернуто оспой, когда он был хорунжим... теперь — никакого «Хаджи Мурата» в нем нет». В те военные годы в кубанских полках китель носили редко. «Всегда все офицеры и казаки в черкесках, как единственная наша форма одежды, поэтому-то я и удивился, что такой казакоман и «азиат» Бабиев — вдруг в кителе».

Елисеев представился командиру Лабинцев полковнику Блазнову — «маленького роста, хорошо сложенному Терцу, активному и вежливому». По словам Бабиева, он «отличный командир и умный». Из офицеров полка первого года войны и 1915 года, когда Лабинцы и Кавказцы действовали вместе в Алашкертской долине, почти никого не было, как не было и штаб-офицеров, уехавших в отпуска. Блазнов сидел во главе стола, Бабиев, как самый старший из наличных офицеров, — по правую руку командира, гость подъесаул Елисеев — по левую.

«Что меня удивило за ужином, — продолжал Федор Иванович, — так это то, что Коля Бабиев, былой лихой сотник, всегда веселый, разговорчивый, занимательный, — он тут был больше чем сдержан. Он ни с кем из офицеров не говорил и коротко только отвечал на

вопросы своего командира. Офицеры были так же сдержаны и очень корректны с ним, называя его или по имени и отчеству, или — господин войсковой старшина. Блазнов был с ним особенно вежлив, старался занять его разговором и неизменно называл по имени и отчеству. У меня получалось впечатление, что все они его как бы оберегали, как оберегают человека, хорошего своего друга, перенесшего тяжелую болезнь, но ехце не совсем выздоровевшего, или человека, у которого случилось большое несчастье, касаться которого нельзя, но этого человека надо успокоить, отвлечь от тяжких дум. Но Бабиев оставался больше молчалив, и ужин его будто тяготил»⁷⁰⁶. И лишь позже, в Гражданской, в Корниловском полку, когда Бабиев рассказал о военном суде над ним, — только тогда Елисеев понял, почему весной 17-го года на Араксе Николай был таким: ведь все в полку знали, за что он был осужден...

После революции приказом № 1 в армии были отменены «титулования». Закон был для всех — но не для Бабиева. Очевидцем того, как казаки продолжали обращаться к своему лихому командиру «по-старому», оказался опять подъесаул Елисеев, тогда же весной, в гостях у своего друга.

«...Мы делимся впечатлениями «о революции» и оба «кривимся».

— Ваше Высокоблагородие! Учебной команды казак Мерзликин хочет до Вас, — докладывает денщик Бабиева.

— Пусть заходит! — бодро отвечает он.

Молодой и подтянутый казак вошел, не снимая папахи, и взял «под козырек».

— Здорово, молодец! — произносит Бабиев.

— Здравия желаю, Ваше Высокоблагородие! — громко, внятно ответил казак.

— Ты чиво?

— Дозвольте получить один «козел» из сотенного чихауза (цейхгауза) .

— Зачем он тебе?

— Да хочу сшить чувяки и ноговицы.

— А лезгинку танцевать будешь?

— Так точно, буду, Ваше Высокоблагородие!

— Ну, иди... и скажи вахмистру, чтобы он тебе выдал.

— Покорно благодарю, Ваше Высокоблагородие! — ответил казак, круто повернулся кругом и вышел.

Я слушал этот интересный диалог и молчал. А когда казак вышел, спросил Колю, войскового старшину и командира сотни:

S&,

— Штой-то у вас? До сих пор титулуют по-старому?

— В других сотнях нет... а своей сотне я заявил, что у меня должно оставаться «по-старому».

— Ну, и что же казаки? — допытываюсь.

— А вот слыхал? — сказал и улыбнулся»⁷⁰⁷.

Конечно, тогда, «в первые дни революции», надо было иметь определенную смелость и личный авторитет у казаков, чтобы позволить подобное. И Бабиев сделал это. Поступок очень смелый, пускай само явление и было временным. Елисееву надлежало добраться до Игды-ря (около 15 верст), и он попросил у друга верховую лошадь. Бабиев дал ему свою заводную кобылицу и конного вестового и предложил совершить проездку со своей сотней в сторону однобригадников — 1-го Черноморского полка, что было по пути.

Вахмистр сотни громко, активно подал команду для встречи своего командира.

— Здорово, моя третья лихая! — выкрикнул Бабиев.

— Здравия желаем, Ваше Высокоблагородие! — громко, дружно, сноровисто ответило более чем сто голосов.

— Справа по три, за мной... песенники наперед! — спокойно продолжил он, и его сотня, лихая как всегда, с песнями под зурну и бубен, вытянулась за ним.

Бабиев, получается, не хвастал, если сотня и в строю отвечала ему «Ваше Высокоблагородие».

Фруктовыми садами, с гиком, с песнями подошли к следующему селу, что вызвало в нем переполох. Из-за ограды сада выскочил подъесаул Петр Кадушкин⁷⁰⁸, полковой адъютант Черноморцев, «ив недоумении выкрикнул:

— Ты куда это, Коля?

— Едем тушить революцию! — в тон ответил ему, моргнул мне и улыбнулся»⁷⁰⁹.

Бабиев любил 1-й Лабинский полк, родной ему по рождению, полк, в котором служил его отец. Счастлив же, наверное, тот, кто не имеет доброго сердца. Уже став генералом, но продолжая жить как воин — среди кинжалов и шашек, папах и приборов к дивному своему седлу с подушкой, расшитой галуном, уздечек и пахв, разбросанных в поэтическом беспорядке чевяк и ноговиц, он говорил:

«Вот наши казаки-Лабинцы... как я их любил! Все для них отдавал! Учил песням, лезгинке, джигитовке. На последней — сам «бился» впереди них. Был им во всем пример. Они меня любили и хвалили, но... хотя бы один раз, хотя бы что-нибудь преподнесли в подарок на память — ну портсигар, серебряный подстаканник, что ли, плеть ли с серебряным набалдашником... Нич-чего и ник-когда...

И обидно то, что они дарили некоторым офицерам, но таким, которые мало с ними занимались, были покладисты и не требовали точной, настоящей службы. Я не нуждался ни в чем, но хотелось что-нибудь иметь «на память» от тех, для которых жил и отдавался им всей своей душой.

Сказал и... выругался. А потом добавил с сокрушением:

— Не любят казаки не то что строгих, а просто — не любят авторитетных своих офицеров... Больше всех Георгиевских крестов в полку — имела моя сотня. Всю сотню одел в белые папахи. Свои добавлял не раз. Мою сотню знали и помнили все части на Турецком фронте, увидев ее в бою или на мирной стоянке хотя бы раз. Знаю, что и сотня гордилась мною. И что же? Когда случилась революция и вышел приказ от совета солдатских и рабочих депутатов в Петрограде, то половина сотни казаков решила меня арестовать... а половина сотни им ответила — а ну-ка попробуйте! Дошло до того, что «моя полусотня» бросилась по своим квартирам, схватила винтовки и с ними выскочила на митинг. Этим она и спасла меня!